1 сентября Фонд германской экономики, в который вошли около 15 крупнейших частных предприятий страны, должен был начать выплаты бывшим узникам нацизма, чей рабский труд использовался на заводах гитлеровской Германии. Но выплаты не начались. Как сообщили в Фонде взаимопонимания и примирения при правительстве России, переговоры с немецкой стороной пока продолжаются и закончатся не раньше ноября. Казалось бы, задержка небольшая. Но на самом деле DM10 000, о которых идет речь, многие узники могут и не дождаться — уже к 2003 году, как считают эксперты, из них в живых останутся считанные единицы. О том, за что именно Германия будет выплачивать эти деньги, еженедельнику "Коммерсант" рассказывает 70-летняя москвичка АНТОНИНА КОРОТКОВА.
Я не могу спокойно смотреть на веревки
Война началась, когда я училась в 333-ей школе в Гороховом переулке. Летом 1941 года я уехала на каникулы в город Умань, на Украине. Там жил отец со своей новой семьей. Мне тогда не было еще 12 лет.
Немцы вошли в город 27 июля. Жертв было много. Жутко было, что они делали с евреями. Я видела три погрома, и с тех пор не могу смотреть спокойно на висящую вертикально веревку — столько вешали на моих глазах.
Почти через год — 2 июня 1942 года меня угнали в Германию. Это была уже третья партия из Умани. К тому времени я уже осталась одна, отец уехал в Бердичев. И тут мне приходит повестка. На всех — на меня, на отца, на его жену.
У нас во дворе жил полицай Костя. После войны оказалось, что его наши для разведки оставили. Я побежала к нему и говорю: "Костя, что мне делать? Вот пришла повестка". Он мне говорит: "Знаешь, ты девочка уже взрослая. Ты все понимаешь, что происходит. Вот ты можешь сейчас перейти линию фронта, чтобы вернуться в Москву?" Я говорю: "Я об этом не думала". "А ты переживешь зиму, ведь будет зима, а ты осталась одна?" Я говорю: "Тоже не знаю". "Тогда не отрывайся от народа. Среди народа не пропадешь". Ну я это поняла так: беру котомку — и на вокзал. На вокзале толпа народа. Женщины в обморок падали. А мужчины многие прямо в кальсонах были: их прямо с постелей стаскивали.
Нас загнали в телячьи вагоны, тут же заперли и отвезли за 18 км в Хохловку. Сутки мы простояли там в этих вагонах, и только потом уже нас повезли — сколько ехали, я не помню. Первый раз открыли вагоны в Перемышле, это в Польше. На перроне стояли табуретки, большие кастрюли, в них жижа — из брюквы, кажется. Потом немцы выдали нам на дорогу на человека по буханке хлеба и 10 яиц. И второй раз остановка была в городе Галле, это уже Германия. Напротив вокзала была площадь, на ней быстренько построили бараки. Помню, выводят нас на улицу и подходит немец с палочкой и так — "ду, ду, ду" — на нас показывает. Вывел из строя 50 человек. Впоследствии мы узнали, что он заплатил за каждого по 20 марок. Так что моя цена — 20 марок. Привез он нас на швейную фабрику. Внизу 2 цеха, а на втором этаже мы жили. Деревня называлась Шварцхаузен.
На фабрике мы шили обмундирование для солдат. Я стояла на утюге. Что это был за утюг? Это 5 килограммов веса — сукно пропарить, прогладить, чтобы оно крепкое было. Вот я и стояла на этом утюге и гладила ширинки на брюках. Большая деревянная болванка, на нее кладешь сукно и гладишь, и так без конца. Рабочий день был 16 часов. В Шварцхаузене я пробыла год и 10 месяцев. Жили мы не за колючей проволокой, но голод был страшный. А владелец фабрики был граф, у него 7 таких фабрик было. Мы узнали, что он должен приехать, и меня девочки все — я пошустрей была, москвичка все-таки — просили: "Вот приедет граф, и ты расскажи ему, как нам плохо". Ну я и выступила, по-немецки, без переводчика. Я ему так объясняла горячо, как нам плохо, а все молчат. Это первая школа моя была: не выступай, не высовывайся. Граф говорит комендантше: "Дай ей килограмм пшена". Комендантша пшена мне дала, а потом избила.
А французы ездили играть в регби
Потом нас перевели. Мы сначала не поняли, в чем дело, только потом уже до нас дошло: под Сталинградом немцев разбили, и штаны, наверное, стали не нужны. И нас, 50 человек, то ли продали, то ли подарили в разные места. Я попала в город Целомелис в 75 км от Шварцхаузена. Я его потом на карте не нашла, но рядом был город Зуль, промышленный центр, и это потом была граница между ГДР и ФРГ.
Работала я на военном заводе "Мерседес". В нашем цехе мы делали одну-единственную деталь, мы ее "лягушка" называли — похожа она на нее чем-то была. Ну, цех есть цех, куда поставят — там и будешь работать. И я прошла и сверлильный, и токарный, и фрезерный станки. Но больше работала на токарном, у меня лучше получалось, и мастер меня ставил на токарный станок. На "Мерседесе" я работала год. Тут мы уже за колючей проволокой жили, бараки стояли рядом с заводом.
Из 360 человек у нас было только два человека русских: я и еще одна девочка Зина Зайцева. Она до войны в Орехово-Зуево жила. Остальные были украинцы. На заводе еще работали французы, они тоже были вывезены в Германию и работали в литейном цехе. Но у них не было колючей проволоки, они свободно ходили по городу, в регби играть ездили.
Кормили нас одной только брюквой. За замерзшими капустными листочками ползали в немецкую столовую, воровать в сарае. Боялись, чтобы нас не поймали: если бы поймали, отправили в концлагерь — за гнилые листочки. Я была в маленьком лагере, и у нас никого в концлагерь не отправили. А рядом был большой лагерь, на 5 тысяч человек, там были такие случаи.
У нас другое наказание было. Меня часто кидали в бункер. Речонка там протекала, она проходила по заводу, а бункер еще был ниже — под речкой. Выхожу в ночь, вот представляете — девочка, я не могу справиться со сном, у меня сил нету, и я так тихонько прикорну у станка. И вдруг голова моя — раз, в одну сторону, раз — в другую. Меня нашли мастер с помощником, они немцы были, и бьют. И я летаю, как футбольный мячик, туда, сюда. А потом в бункер.
Я три года ходила в платье из картофельной ботвы
А через год нас освободили американцы. Немцы нас предупредили — будет "панцер аларм", танковая тревога. И военные все ушли. Жители вывесили белые простыни в окнах. Мы все ждали, что нас быстренько освободят, а получилось, что американцы обошли все кругом, освободили Зуль, другие города, а потом только к нам пришли. А немцы замок оставили на воротах. И мы 7 дней жили без хлеба, без баланды, без ничего.
Через неделю танки остановились около лагеря, все кричат: "Ой, наши, наши!" А я говорю: "Нет, у них что-то не по-нашему написано". Американцы выскочили, начали бросать нам коробочки такие, железячку откручиваешь — внутри печенье. Но замок они так и не сняли. Я не знаю, кто замок через день снял, но это были не солдаты.
Мы еще месяц в этом лагере жили. О нас заботились два наших военнопленных. Когда немцы уходили, они куда-то погнали русских пленных — то ли на расстрел, то ли еще куда. Вот двое из них сбежали. Они где-то достали машину и на ней ездили по деревням, грабили продукты и нам привозили. Потом их местные жители чуть не убили. Американцы на танке выезжали их спасать и после этого случая сказали: "Все, хватит. Надо вас отправлять".
Через несколько дней нас посадили на поезд и повезли домой. Люди постарше меня, они умные — продуктами запаслись, а я ленточек набрала, бантиков. Доехали до Дрездена, другие мешки открывают, что-то кушают, а я сообразила пойти по развалинам — Дрезден ведь сильно разбитый был, мне сказали, что где-то рядом консервный завод был. Ничего я там, конечно, не нашла, прихожу к составу, а мне говорят: "Тут ребята наши военные приехали на мотоцикле и набирают людей в воинскую часть. Ты давай с ними, а то подохнешь. Ведь не доедешь никуда". Подъехал мотоцикл с солдатом и меня выпихнули из вагона. Мотоцикл меня привез в какой-то коттедж. Там было еще три девочки. А командир ругается: ""Ну че, снял девок? Куда я их теперь дену? Не надо было их снимать с поезда".
В общем, попала я в Чехословакию, в Карловы Вары, они тогда еще по-немецки как-то назывались. Там в гостинице "Ричмонд" жил высший комсостав и мы месяц прислугой работали. Там был такой хороший майор Титов, он складами заведовал. Выдал он нам материю, нас одели во все чистенькое, я так радовалась. Я же три года почти ходила в платье из картофельной ботвы. Внешне оно нормальное было — зелененькое такое. Но только оно в воду попадает, сразу встает колом, не постирать его никак. А на ногах у нас были колодки — подошвы деревянные, а сверху картон. Он врезался в косточки, кровь постоянно шла. А тут нас в нормальную одели.
Через месяц часть расформировали, а нас отправили в Прагу, в госпиталь. Мне уже было 16 лет. В госпитале санитарками мы три месяца работали. А потом госпиталь в СССР перевели, и нас хотели отдать в чехословацкий госпиталь в Марице. А я и говорю: "Девчата, мы же так никогда отсюда не уедем!" А они: "Ой! Мы об этом не подумали!" Я и говорю: "Пойдемте в репатриационный пункт. Это будет лучше всего". Мы пошли на репатриационный пункт, записались, нам сказали, какого числа подойти. По Чехословакии нас еще в три пункта возили, несколько раз меня в СМЕРШе допрашивали, а потом отправили в Умань.
Мы вообще очень долго никому не рассказывали, где мы были. Но знаете, даже родственники, и те... Какая там Германия?! Они мне даже не верили. Я написала запрос в 1982 году в КГБ, в Умань, там мои документы из СМЕРШа были. Но они мне отказали.
А признали нас — узников фашизма — только в 90-м. Я тогда об этом в "Вечерке" прочитала и снова послала запрос, чтобы они документы выслали в райсобес. И только тогда они переслали документы — допросы СМЕРШ при фильтрации. А немецких документов никаких нет. Мы же как тараканы все разбежались. Нам замок сбили, открыли ворота, и мы все забыли. Что я, ребенок, могла знать? Что нужно поехать в Шварцхаузен и сказать этому управляющему: "Дай мне, пожалуйста, справку, что я здесь работала?" В общем, кое-как я получила удостоверение "несовершеннолетнего узника фашизма".
Пенсию дополнительную мне платят 83 рубля. Квартиру дали. Уже два раза из Германии деньги получали — первый раз 1470 марок, а второй раз — еще 440. А на эти выплаты от "Мерседеса" я не очень надеюсь. Доживем ли?