Режиссер Александр Галибин попрощался с Петербургом спектаклем "Фрекен Жюли", поставленным для театра "Балтийский дом". Вскоре после премьеры он уедет худруком в Новосибирский драматический театр. Заглавную роль исполнила жена режиссера актриса Ирина Савицкова. Трагедия щедро превращена в мелодраму.
Сразу два крупных петербургских театра — МДТ (Театр Европы) и "Балтийский дом" — предоставили свои малые сцены под пьесу Стриндберга. И это при том, что для экспериментальных сцен "Фрекен Жюли" — явно не подарок. Слишком жестко, внятно и недвусмысленно ницшеанец, антифеминист и сторонник сумрачных трагедий Стриндберг высказал в ней то, что собирался сказать. Во избежание недомолвок даже предпослал пьесе жаркий манифест. И в итоге сильно подсек крылья режиссерской фантазии. Согнуть или обмять воинственные императивы "Фрекен Жюли" трудно — велика опасность попросту сломать неумолимо четкую конструкцию пьесы.
Объяснить нынешний всплеск интереса к ней можно двояко. Либо молодые режиссеры вполне разделили воззрения автора на место женщины в обществе, либо сказался дефицит камерных пьес в золотом фонде мировой драматургии. Первое объяснение для Галибина не годится. Спектакль посвящен его жене — Ирине Савицковой. Она исполнила заглавную роль. И везде, где драматург выставил героине решительный минус, режиссер поменял его на уверенный плюс.
Драматург облил презрением вырожденцев-аристократов, бессильных перед жизнестойкими, как сорняки, плебеями. Художник Эмиль Капелюш послушно усыпал пол глиняными черепками, окружил сцену вертикально подвешенными досками: стены гибнущего графского дома колышутся на сквозняке. Но надел на фрекен Жюли сиреневое платье, похожее на кимоно с широким поясом-оби. Хореограф Гали Абайдулов позаимствовал для нее резкие жесты и плоские позы с японских гравюр. А композитор Роман Рязанцев озвучил ее тему треском ритуальных барабанов. Свет был дан снизу: лицо актрисы превратилось в плоскую белую маску с темными провалами глаз. Эффектное антре фрекен уведомило, что финальное самоубийство продиктовано высшими законами чести и в верности им падшая Жюли не уступит самураю.
Уничтожен крестьянский хор, настырно комментирующий плачевные дела хозяев. Рефрен "устала", прошивающий роль фрекен, в спектакле почти не читается. С металлическим голосом, прямая и тонкая, как прут, которым она размахивает, Савицкова сильнее всего впечатляет в первых сценах: среди придуманного для нее условно-японского декора. И в последней: когда ее Жюли, уже переодетая в дорожное европейское платье, маниакально вперив в пространство горящие глаза, обрушивает на лакея камнепад кровавых проклятий. Женоненавистник Стриндберг сравнил героиню с сукой во время течки — Галибин списал ее смятение на время действия, магическую Иванову ночь. Краснолицая простоволосая рослая кухарка Кристина (Регина Лялейките) варила у него не супы и каши, а колдовское зелье. Ее грубая прелесть олицетворяла почвенное, незыблемое, древнее. Единственный в спектакле мужчина — лакей Жан (Дмитрий Воробьев) потерялся подле дам.
Прохладные абстракции Стриндберга кое-где были заземлены. Преследуя наглядность и материальность мотивировок, Галибин, например, заставил кухарку "забеременеть" от лакея, и персонажи по очереди знакомились с новым обстоятельством, ощупывая живот Кристины. После чего надменной фрекен, конечно, ничего, кроме самоубийства, не осталось. Зато то, что Стриндберг произнес жестко и просто, было подано с театральной пышностью и соответствующими сантиментами. Например, чижик, которого вознамерилась взять с собой фрекен, покидая отцовский дом. Лакей кончает птичку не на кухонном столе, как велел драматург, а на массивной колоде, щедро замахнувшись топором. Как какую-нибудь Марию Стюарт. Пусть разгневанный автор отказал фрекен в горделивой смерти на виду у публики. У Галибина Жюли с бритвой в руке опустилась на пол и запрокинула голову на колоду: долгий-долгий план, луч держится на бледном лице графини, угрожающе чернеет топор, свет медленно гаснет, занавес. Трагедия обернулась мелодрамой. Мелодрама удалась.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА, Санкт-Петербург