Одна из красавиц Серебряного века, поэтесса, ученица и возлюбленная Николая Гумилева, жена Георгия Иванова, заметная фигура русских эмигрантских кругов, удивившая всех возвращением в СССР в конце восьмидесятых, автор читанных-перечитанных воспоминаний — сама Ирина Одоевцева в представлениях не нуждается. В отличие от своей художественной прозы.
Ее романы практически не переиздавались, нынешний сборник, озаглавленный названием одного из текстов "Зеркало" — их первая публикация в России. И до того, как сказать о них хоть что-нибудь, следует предупредить о двух вещах. Во-первых, то, что нам более всего про Одоевцеву интересно — ее внедренность в русскую литературу, ее связь с ней — в этих текстах не проявлено никак. Во-вторых, проза Одоевцевой — почти исключительно для женского чтения.
Трудно представить себе мужчину терпеливого настолько, чтобы вынести эту чувственную внимательность к туалетам ("Она выбирает платье. Не это воздушное тюлевое. Оно своей легкостью отнимет у нее последние силы. Она достает из шкафа белое, длинное, твердое, холодное платье. В этой холодной белизне, в этой мраморной твердости можно скорее найти поддержку"), это беспрестанное восхищение собственной внешностью ("На нее смотрят. "Какая хорошенькая",— доносится до нее"), эти бесконечно повторяющиеся любовные сцены с непременными поцелуями "ее холодных коленей" (на коленях у Одоевцевой очевидный пунктик).
Хотя, надо признать, в смысле эротики Одоевцева весьма смела и доходит даже до самого конца, но и тут остается по-женски романтичной: "Мучительное ожидание блаженства, которое трудно вынести, тоски, которой нельзя вынести, уже сдавливает сердце. Вот сейчас, сейчас. Блаженство, как огонь, обжигает ее лицо. Она кричит, но крик ее, начавшийся высоко на восторге, чтобы сорваться в тоску, обрывается".
Кроме историй про наряды, поцелуи и "мучительное ожидание блаженства" Одоевцева всякий раз рассказывает историю женской души. Эти истории однообразны: ее героиня всегда с русскими корнями, всегда очень молода — она только еще познает мир, познает любовь и страсти, причем самые разнообразные, включая страсть к нарядам, познает свою власть над мужчинами и свое бессилие перед одним-единственным мужчиной, которое неизбежно приводит к трагедии. Этот переход-превращение девочки в женщину, эта обостренность юных и конкретно юных-женских чувств проработан в литературе вообще, в литературе того времени — особенно (бунинские прикосновения то тут, то там осеняют эти тексты), в литературе, написанной француженками,— и подавно. В этом смысле писавшую по-русски, но жившую во Франции Одоевцеву можно было бы поставить в один ряд с "предшествовавшей" ей Колетт и "последовавшей" за ней Франсуазой Саган. (Определения приходится кавычить, так как ни та, ни другая про Одоевцеву, конечно, не знали, хотя она сама не могла не знать о Колетт, написавшей к тридцатым годам, когда Одоевцева взялась за большую прозу, свои знаменитейшие произведения.)
От этих писательниц нашу соотечественницу отличают разные вещи — и все вроде бы не в ее пользу. У нее нет ни намека на психологизм Саган и уж тем более на провокационную социальность Колетт, рассказывающей о жизни циркачек и содержанок как о жизни по определению нормальной. Но именно слабости ее прозы — приверженность определенным обстоятельствам и сюжетам, описательность, манерность, мелодраматизм делают сегодня эти тексты привлекательными и почти неуязвимыми для напрашивающихся вроде бы упреков. Потому что эти упреки неприменимы к романам Одоевцевой — в той же степени, в которой они неприменимы к разнообразным объектам прикладного искусства ар-нуво и ар-деко.
Тексты, вошедшие в сборник "Зеркало", писались с конца двадцатых до конца тридцатых годов. И за прошедшее с тех пор время они стали гораздо лучше. Не потому, что в них проявилось нечто прежде сокрытое, оказавшееся и явным и важным в наши дни, а, наоборот, потому что старое мумифицировалось, окончательно перешло в разряд музейного экспоната. Свидетельства эпохи, не опережающие ее, а равные ей — этим и хороши.
М.: Русский путь, 2011