"Генрих — явление из ряда вон выходящее. Ему тридцать семь лет. Он одет в синий бухарский халат, подпоясанный белой тряпкой шарфа, в белые брюки и ковбойские сапоги. На голове у Генриха шляпа с риноцеросом. Без шляпы я его никогда не видел. Шляп, как и халатов, у Генриха множество. (Помимо халатов гардероб Генриха содержит подержанные одежды самого странного стиля. Среди прочих, у него есть, например, кожаная накидка с меховым воротником, делающая Генриха похожим на командира бельгийского артиллерийского дивизиона эпохи первой мировой войны. Летом Генрих разгуливает по Парижу в бейсбольных полосатых брюках до колен)".
Таким описывает одного из своих героев, парижского художника русского происхождения, в романе "Укрощение тигра в Париже" Эдуард Лимонов. Таким видели его прототипа, художника Вильяма Бруя, все, кто встречал его на улицах Парижа, в галереях и на великосветских приемах Нью-Йорка или на ферме в Нормандии. Сегодня Брую далеко не тридцать семь (сегодня ему 64), но выглядит он так же, если даже не более колоритно. На свой первый крупный вернисаж в покинутом сорок лет назад отечестве, в Русском музее летом 2009-го, он явился в яростно фиолетовых шляпе и пиджаке, убедительно бирюзовом шарфе и надменных черно-белых полосатых ботинках. И все это великолепие венчали выдающиеся, лихими бубликами закрученные седые усы и мощные, почти пушкинские, бакенбарды. Окажись этот художник надменным и важным — был бы довольно нелепой пародией на Дали. Но шелково-цветасто-усатый образ Вильяма Бруя есть плоть от плоти советского детства, где инаковость не столько поза, артистический жест, сколько протест.
Сам Бруй утверждает, что его мать была портнихой, и еще в детстве он был окружен красивыми женщинами и столь же прекрасными тканями для вечерних платьев, из обрезков которых шились рубашки и жилеты для него. Так оно было или нет, но странный ребенок вырос в одного из самых знаменитых ленинградских пижонов. Перед его бесшабашным обаянием не могли устоять ни подружки-ровесницы, ни гранд-дамы ленинградского авангарда. Его принимали у себя и стали его наставницами и патронессами ученица Шагала, Матюшина и Малевича Евгения Магарил, прошедшая харьковскую авангардистсую школу Вера Матюх, успевшая поучиться у Леже Герта Неменова, легендарный в искусствоведческих кругах острослов и знаток самого запрещенного из запрещаемого — французского модернизма — Антонина Изергина. Его, самоучку, взяли то ли мальчиком для растирания красок, то ли подмастерьем под крышу официальной, но достаточного вольной (благодаря малоинтересной для большой политики природе этого вида искусства) институции — Экспериментальной графической мастерской ЛОСХа. Там Вильям Бруй стал профессиональным печатником, освоил сложнейшие графические техники, под этой вывеской начал изредка публиковаться и выставляться.
В 24 года он уехал в Израиль. Уехал к деду — истовому хасиду, у которого, в строго религиозном поселении, он прожил недолго, сбежал в Париж, а потом и в Нью-Йорк. Однако иудаизм и вообще израильский опыт (в первую очередь, Иерусалим) останутся важным мотивом в его творчестве. Довольно быстро Вильям Бруй нашел себя в строгой абстракции, строгой настолько, что минималистская геометрия форм стала напоминать томительное бубнение чтеца священных книг — где ритм и монотонность укрывают смысл текста от непосвященных густой вуалью. Его ранняя графика или написанные уже в эмиграции огромные полотна куда менее зрелищны, чем он сам. Но вместе они олицетворяют формулу успеха, а личное обаяние Бруя и страсть, с которой он создает и объясняет свое искусство, мало кого оставляют равнодушным.
Не это ли пленило человека, который мог возвести и возводил на пьедестал многих центральных персонажей культуры ХХ века,— легендарного арт-директора американского Vogue Алекса Либермана? Под опекой Либермана Бруй сделал чрезвычайно удачную для русского эмигранта карьеру. Конечно, до славы другого протеже семьи Либерман--Яковлева, чью нобелевку завистливый Эдичка долгие годы приписывал почти исключительно влиянию покровителей, Брую далеко. Но, с другой стороны, никто из уехавших примерно в то же время из СССР художников так быстро и так легко на нью-йоркский небосклон не взлетел. Ни гротескно-мачистский Шемякин, ни утяжеленные политическими реминисценциями концептуалисты и соц-артисты не показались "своими" светскому Манхэттену. Легкий нрав, живописная жизнь и психоделические абстракции Вильяма Бруя уже сделали его героем современного искусства. Пусть весь героизм этого колоритнейшего парижско-нью-йоркского "мишугена" (веселого сумасшедшего) состоит в том, что он украсил собой артистическую жизнь приютивших его городов.
ММСИ на Петровке, с 26 января по 27 февраля