Он любил заступаться за тех, кто как-то оступался. Я это всегда понимал и принимал: это важно, это часть любви. Только на этом что-то и держится в театре, только обладая этим, можно допускать придирчивость друг к другу. При жизни человека все принимаешь как данность. Коля, я думаю, потому и был таким хорошим артистом, что очень многое в нем было воплощением русского характера. Со всей широтой, со всеми крайностями. Но поскольку он был художественной натурой, эти крайности никогда не доходили до безобразия, как это бывает в жизни. У Коли они гармонизировались. Может быть, в силу этого он очень легко выражал другие национальные характеры. Потому так хорошо сыграл итальянского американца Льва в "Татуированной розе" — там его можно было смело сравнивать с Марчелло Мастроянни. Через себя гораздо легче понять другого. Коля замечательно сыграл одну из последних своих больших ролей — старого Эфраима Кэббота в "Любви под вязами". Роль родилась легко. Не потому, что Лавров повторял предыдущего исполнителя — Евгения Лебедева, он играл по-другому. Но в нем что-то накопилось к этому времени. Мне казалось, что ему эта роль дана на вырост, что он сможет играть ее еще много-много лет, потому что получил ее лет на двадцать раньше, чем ее обычно играют. Но все обернулось совсем иначе.
Не то что говорить, думать об этом трудно. Коля был человеком открытого, теплого, сильного темперамента, умным, добрым. Он был моим близким другом еще со времен студии Корогодского, с 1967 года. Если бы в то время, когда я начал ставить в Малом драматическом, рядом не оказалось бы Коли, по-другому сложились бы наши судьбы. Малый драматический был бы иным. Коля был одним из зачинателей нашего театрального дома и одной из главных душ этого дома. От нас ушел не просто замечательный артист, от нас ушла замечательная человеческая и художественная составляющая театра. Не знаю, как мы справимся с этим и справимся ли. Театр — это люди, его делающие. Думаю, что это не только потеря МДТ, Петербурга, но это потеря национальная. Сейчас мы получаем массу соболезнующих писем со всего мира, и от театров, и от зрителей. Нельзя по-настоящему осознать, что именно ушло. Остается только скорбеть.