Садовые товарищи

Новогодний подарок от постоянного автора "Огонька" — рассказ о дружбе, ушедшей молодости и никуда не девающейся любви

Сергей Каледин

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединением и тишиной на Званке?

Г. Державин. "Жизнь Званская"

Раз в месяц наше садовое товарищество "Сокол" навещают нерусские чернявые люди на разбитой "газели" — собирают металлолом. Сегодня Васин в честь своего юбилея прощался с ненужным железом. Мы — Старче и я — следили, чтоб не раздумал. Рядом, задевая распухшими сосками дорогу, пританцовывала Кика, низенькая, веселая сучка.

— Уважаемый, холодильник биром? — почтительно вопрошал Васина золотозубый металлоискатель.— Кумулятор биром?

— Все берем! — Васин обреченно рубанул ладонью воздух.

— Батарэй биром?

— Батарею не трог!

— Зачем тебе старье? — зашипел я.

— Люблю металл. Особенно чугун.

— Ну, ты, Старче, жид ку-ку! — Старче, друг Васина по заводу, тоже Петр, повертел пальцем у виска, куда, перетекая лысину, спускался драный афганский шрам. Он всех, включая молодых женщин, звал Старче.

Металл уехал, с трудом разминувшись с красной "Нивой". За рулем сидела полная блондинка. Из машины вылез розоволикий пожилой красавец Вова Грек в шляпе с петушиным пером, в пиджаке на голое тело. По мнению садовых огородников, валет на всю голову, а по-моему — великий ум. Когда-то я купил в Германии дизельный "мерседес" б/у, приехал на дачу, и "мерс" умер: полетел стартер, а Москва в те времена дизельную немчуру не чинила. Грек разобрал стартер, на самодельном фрезерном станке исполнил мудреную деталь, собрал по новой, и я поехал. Под дурака Грек просто косит: то ходит в чужом мундире с медалями, то с веревкой на шее, как удавленник,— развлекается.

Из багажника Грек вытянул чемодан — набор кастрюль из псевдотефали от цыганских производителей, поправил перо на шляпе.

— Вова, ты прям тирольский охотник,— сказал я.— Вильгельм Телль.

Грек поставил подарочный чемодан у ног Васина. На его руке сиял мельхиоровый перстень с фиолетовым камнем.

Блондинка за рулем погудела, высунулась из окна — ухоженная, полнотелая, но с разными глазами — косая.

— Поздравляю, Петр Иванович! Ведите себя хорошо, мальчики!

— Здравствуйте,— кивнул я, стараясь попасть в поле ее зрения.

— А поцеловать? — капризно потребовал Грек.

Блондинка модно, по-телевизионному, сдула ему с ладони воздушный поцелуй и умчалась, взъерошив пыль.

— Не понял? — удивился Васин.— Хоть бы позвонил, что с бабой...

— Регент запил, коров доил,— невнятно пояснил Грек.— Помогал и так дальше...

— Говори толком! — рявкнул Васин.— Слова не заедай.

Мобила у Грека есть, но он ею не пользуется: вредно. А вот списанный компьютер, который Греку подарили в собесе, освоил в момент и теперь ищет по интернету невесту с дачей по нашей дороге. Он завален предложениями; недавно даже ездил в Ленинград на смотрины за счет приглашающей стороны. Приглашающая сторона оказалась пожилым доктором наук по членистоногим, Греком очаровалась и отписала возлюбленному со своего плеча ноутбук.

Грек при дамах во все времена. Поедет, бывало, в прошлом веке на своем "москвиче" в Дорохово за картошкой — вернется с тетей в телогрейке. Или в поликлинике укол ставит — назад медсестру волочит.

— А где рубашечка, Вова? — спросил я.

— Корову доил — обдала, чего непонятно?.. Кастрюли подарила и так дальше...

— Ты бухой, что ли? — насторожился Васин.

— А ты наливал?

— Пойдем, налью.— Васин распахнул калитку и споткнулся о Кику.— Эта еще здесь!

— Окотилась,— виновато пожал плечами Старче.— Пят штук... Три беленьких, два кобелька.

— Тихо! — Грек поднес к глазам руку с безупречной "Победой", которую собрал еще пацаном в часовой ремеслухе.— Раз... Два... Три!

И точно: приветствуя юбиляра, на участке Грека истошно завопил петух, единственный на всю округу. Выстарившихся кур Грек ликвидировал, а петуха не смог поймать. Теперь петух-раритет барином разгуливает по нашему "Соколу", собаки его не обижают.

Сегодня Васину восемьдесят. А Греку и Старче восемьдесят будет года через три-четыре, может быть, через пять.

Васин знаменитый медник, гнет профили самолетов. Капитализм отозвал его с пенсии, умолив еще поработать. На завод Васин ходит три раза в неделю в костюме с галстуком. В обед принимает стакан — это поддерживает его в тонусе и администрацией не возбраняется. Есть у него и любимая женщина, с чужим приплодом. С личным же своим сыном, врачом-проктологом, Васин контачит плохо. Их встречи на даче начинаются мирно, Васин называет его сынок. Но сынок расправляет крылья — начинает учить отца по строительству, и в ответ над "Соколом" поднимается тяжелый мат. Доктор визгливо, по-бабьи, отбрехивается и отчаливает в Москву. Васин напряженно смотрит ему вслед, как бы сомневаясь: из его ли тот помета? Но главная проблема Васина не в отцах и детях: недавно ему добавили к сердцу дополнительный мотор-стимулятор и приказали кончать с работой и алкоголем. А завод только что получил обетованный заказ из Израиля — стратегический гидроплан. И хотя Васин евреев не жалует, своей волей отказаться от интересной работы не в силах.

Двадцать лет он в одиночку (не из скаредности — из гордыни) строил дом, трехэтажный, с кирпичным цоколем. Загоревший, полуголый, он стучал топором сначала внизу, а потом и на верхотуре. И пел.

Дом задумывался самым высоким в округе. Васин подвел недоскреб под крышу, но попал в больницу. Стройка замерла, огромный сруб мокнет.

...Утром он сгонял в Можайск на рыбразвод к друганам, и сейчас в корыте из-под цемента шевелились две длинноносые стерляди и три черных извилистых угря. Васин выудил драгоценную рыбу, попробовал острие ножа на ногте большого пальца, остался недоволен и пошел за бруском. А стерлядь снова пустил в воду подышать.

Обноски Васин не жалует, одет по-молодому: джинсы с широким ремнем, красная ковбойка, кроссовки.

Движения его расчетливы, не суетны, он не переправляет сделанного. Даже замерзшая водка, которую он сейчас льет свысока тугой маслянистой струей,— не брызгаясь, точно доверху, с бугром, заполняет мутные с поволокой, на манер венецианского стекла, оплавленные граненые стопки. Эксклюзивная посуда отошла Васину с пепелища Старче. Ларочка-бомжиха, с которой Старче подживал этой зимой, пьяная, спалила его хибару, пока он ездил за пенсией. Ларочку еле успели вытянуть за ноги на снег, где она еще долго дымилась, живая. Теперь Старче живет в ненавистной Москве: его жена на старости лет тащит в дом с помойки чего ни попадя, одних шкафов — четыре, а квартира однокомнатная; Ларочку он поклялся убить.

...Питается Васин один раз в день — вечером, но сегодня ломает режим. Для гульбы он вынес во двор раскладной стол, а сервировочным служит высокий пень-обабок, лохматый от опят. Вот он приподнял замшевую с вязаными вставками кепку и привычным движением загреб под нее седоватую шевелюру, на полуобрубленном пальце блеснуло обручальное кольцо из былых времен. Я ждал этого момента.

— Отцы! Внимание! — Я открыл заложенную в нужном месте припасенную книгу и начал с выражением читать:

"...Хуан сгреб пятерней густые черные волосы и заправил под кепку. Руки у него были широкие и сильные, с тупыми пальцами, ногти плоские от работы, свилеватые. ...На среднем пальце левой руки не хватало фаланги, и он грибком утолщался к концу. Утолщение было другой фактуры, чем остальной палец, лоснилось, как будто хотело сойти за ноготь, и на этом пальце Хуан носил широкое обручальное кольцо. Как будто решил: не годишься для работы, так послужи хоть для украшения. Движения у него были уверенные. Даже тогда, когда его занятие уверенности не требовало. ...Хуан вставил шпонку и несильными ударами загнал ее до конца. Потом выбрался из-под автобуса..."

— Не по-онял,— угрожающе протянул Васин.— Про кого базар, непосредственно? Про меня?.. Не на-адо... Не надо меня жевать.

Моя ошибка: он вовлечен по чужой прихоти в литературные забавы, причем на людях, при свидетелях — этого я не учел.

— Петьке не нравится — про меня напиши! — сдержанно предложил Грек.— В "Огоньке". Чтоб имя-фамилие — мое собственное, без псевдонима. И фотка.

У Грека тоже нет одного пальца, как и у Васина; Васину палец откусила жизнь, а Греку — кролик в детстве. Беспалая солидарность связывает их и с покойным президентом, которого они никогда не ругали. Грек — мой друг забубенный, несмотря на то, что он недавно бил меня на этом самом месте. Мы слегка выпили, и он налетел на меня совершенно беспричинно. Я боялся одного — что ему станет плохо от резких движений. В результате ему и стало плохо: Васин ударил его и ударил чрезмерно. Я потащил мутного Грека домой... Утром я собрался его проведать, потянулся к выключателю и задел что-то мягкое. Включил свет: рядом, сияя изумрудным переливчатым бланшем в пол-лица, сложив руки на груди, мирно спал Грек.

— Да это роман американский!.. "Заблудившийся автобус",— оправдывался я.— За него Джону Стейнбеку Нобелевскую дали... У мужика автобус сломался, он его чинит. Дальше слушайте: "...Металл — хитрая вещь,— сказал Хуан.— Иногда он как будто устает. У нас в Мексике люди держали по два, по три мясных ножа. Одним пользовались, а остальные втыкали в землю. Говорили: "Лезвие отдыхает". Не знаю, так ли, но эти ножи можно было заточить, как бритву. Я думаю, никто не понимает металла, даже те, кто его делает...".

— Угу,— сдержанно кивнул Васин.

— Правильно мужик пишет. Лучше Сереги,— усмехнулся Старче.— Не обижайся, Серега.

— Ну, почему... Каледин тоже... — толерантно пробормотал Грек, пересчитывая глазами вилки. Не зря он кончал Институт марксизма-ленинизма — научился сглаживать углы.— Одной не хватает.

Наши отношения с Васиным напряженные. Когда-то я написал повесть про него "Тахана мерказит", в которой арабская террористка "взорвала" его в автобусе. Васин смертно обиделся. Выяснилось, оскорбился Петр Иванович не гибелью в нелюбом Израиле, а упоминанием, как с бодуна "отдыхает мордой в душистых стружках", в которых он, натуральный Васин, никогда не лежал даже с лютого перепоя.

— За все хорошее! — сказал Васин. Мы чокнулись. Васин повторно шагнул к корыту с рыбой, куда притихшая Кика уже блудливо окунула лапку.— Кыш, падла!..

— Петр Иваныч! — крикнул я, нацелив фотоаппарат.— Личико покажи.

Васин повернул голову — чеканный профиль кондотьера с перебитым носом.

— Ну?

— Гну. Свободен временно. Да любуюсь я тобой.

— Не надо! Я не баба!

И так каждый раз: стоит мне что-нибудь в нем похвалить — природную стать, зрение без очков или достойную его подругу, Галину Михайловну,— он злится, боится сглаза. Вообще-то по природе он классический самодур. Как-то я зазвал его к себе попить-попеть под караоке. Он неправильно держал микрофон, и узкоглазая красотка выставила ему с экрана оскорбительную оценку: "Старайтесь петь лучше".

— Она меня, блядина, учить еще будет!.. — замахнулся Васин на телевизор.

Я еле его урезонил: махонькие, крохотные корейцы за миску риса нам, русским бездельникам, поющие машинки мастерят — только бы нас распотешить, а ты их поносишь, хорошо ли? Васин спустил пар, спел как надо про парней на улицах Саратова, получил 100 баллов и сдержанно подытожил: "Вот так".

Он замер над корытом.

— Угрей не вижу... Где угри, непосредственно?

Бесценные гады исчезли. Васин обвел нас недобрым взглядом и, выбрав виноватого, ткнул в Старче пальцем:

— Твоя!

— Да не жрет она рыбу сырую! Иди ко мне, псинка... На колясочку,— Старче кинул испуганной Кике кусок сырокопченой колбасы.

Мы рассыпались по участку искать беглецов. Одного угря настигли на улице, второй заполз на кучу щебня, третий исчез с концами.

— Как на родину съездил, Петруша? — аккуратно спросил Грек, надраивая рукавом свой перстень. Перстень давно не снимается — не проходит через сустав, и в электричке Грек переворачивает кольцо камнем внутрь, чтобы не привлекать внимание злоумышленников.

— До Рязани на поезде, потом мотор взял... Без толку. Один фундамент от церкви...

Родину он покинул в 32-м. Бабушка Аксинья заложила калитку щепкой, посадила двухлетнего Васина на руку, в другую взяла узелок с иконой и пошла "в куски" — побираться. И потом спасла его уже в зрелом возрасте. Васин загулял, упал, вмерз в лужу, встать не мог и не хотел. И бабушка Аксинья о т т у д а приказала: "Петр, вставай".

— Хочу бабушке памятник поставить, не знаю где?

— На могиле своей,— подсказал Грек.— А хочешь — у нас на кладбище.

— На какой "своей"?! — Старче постучал кулаком по лысине.— Где "у нас"? Совсем ку-ку! Васин живой пока временно.

Грек задумался: не то сказанул, сбой программы — осень.

Весна-осень его обостряет, он завирается до небес. Весной-осенью он тебе и главный конструктор, и американцы ему за лазеры денег предлагали; и уволился он во избежание ареста, как не согласный с линией партии... На самом же деле он был конструктором, хорошим конструктором (я видел его грамоты); просто вдруг занедужил головой и в 57 лет уволился, получив группу по инвалидности. И определился техником-смотрителем в церковь Покрова Божией Матери в Алексине, неподалеку от нашего садового товарищества. Я тоже в конце застоя работал в этой церкви кочегаром. Но на меня в церкви смотрели косо, а Грек помимо жалованья и стола имел в храме авторитет, а рикошетом — блат на местном кладбище, куда за малую мзду пристраивал неимущих. Сейчас Грек определил в церковь сторожем племянника, выходца из тюрьмы, которому мать отказала в прописке. Племяш оказался еще тот, трудового послушания чурался, приникал к алкоголю и грозился, если его погонят, грабануть церковь.

Весной-осенью я на бредни Грека не реагирую, а зимой-летом вникаю. И верю, что он герой: помогал в августе 41-го отцу отстреливаться от немцев — теребил ленту, чтоб не заклинило пулемет. Отец Грека, матрос с "Авроры", был военпредом на Краматорском заводе, где выпускали "катюши", и отвечал за эвакуацию эшелона с оборудованием. Немцы заняли Краматорск — эшелон еле выполз задом из осажденного города. Потом Грека контузило, он потерялся, его подобрала врачиха: "Мальчик, что у тебя болит?" "Я есть хочу",— сказал маленький Грек, и врачиха заплакала.

Но история о том, как Грек поймал, вернее, сообщил в НКВД о фашистском парашютисте, вместо Сталинграда спустившемся в поселок Тогудзак в 100 км от Тобольска, меня достала, и я заорал Греку: "Врешь!" Грек предъявил пожелтевшую газетную заметку: "Пионер Вова Греков поймал диверсанта". Васин Греку тоже верит, но не всегда.

А вот Старче Греку не верит, ибо сам герой, а для двух героев места в нашем околотке мало. Старче, бывший трюмный матрос на сторожевом катере, по собственной воле в сорок с лишним лет записался в Афган. И привез оттуда через пять лет расколотую башку и мешок женских сломанных серебряных украшений. Что он в Афгане делал — молчит, "рота прикрытия" — и весь сказ. Его незаконнорожденное серебро я по сей день пристраиваю по знакомым. Позже выяснилось, что война в Афгане была ограниченная, проще говоря, ее не было. "А я где был?!" — стучал Старче по шраму, на что садовые огородники лишь кротко пожимали плечами: "Кто его знает, может, сидел". Однажды Старче не выдержал, напился, положил в цехе под пресс медали, военный билет и нажал педаль... Я предлагал ему помощь по восстановлению документов и, соответственно, льгот, но он — наотрез, без объяснений.

— Могила-то у меня есть... — запоздало вспомнил Васин.— Дочкина...

Чтобы угри не расползлись повторно, Васин нанизал их на шампуры. Процедил первый бульон под основную уху, разварившихся ершей в марлевом мешочке брезгливо сунул Старче — для Кики — и заложил в котел потрошеных стерлядей целиком. Я подарил ему старинную кулинарную книгу с ятями "Подарок молодым хозяйкам", по ней Васин, щурясь, подставляя рецепт под остатки осеннего солнца, и готовил сейчас стерляжью уху "кольчиком". Я протянул ему свои очки.

— Что ты маешься?

— Не надо.— И пояснил свое упрямство:-- В очках я плохо слышу.

Пожилые мои товарищи вопросов мне не задают. Спросить — значит одолжиться, а быть обязанными они не любят. Приходится самому их бодрить — стараюсь не переборщить, выковыривая из них подробности. С автобиографическими деталями они расстаются с трудом — это их капитал. А вот у моего отца биография была не выпуклая, и с вопросами к нему я не лез. Так что толком, всерьез мы с ним и не поговорили.

— Угрей жарить будешь? — на всякий случай осторожно спросил я Васина.

— Коптить. Как омуля. На рожнах. С носика закапает — готов.

Старче потер поясницу.

— Болит чего-то...

Васин брезгливо задрал бровь.

— Мнительный?.. Возьми его в кулак и мни.

— Мни не мни, все равно не стоит,— в сердцах махнул рукой Старче.— Может, от таблеток? Я пилюли от давления принимаю, бросить, что ли?..

— Это не от пилюль, Петя,— задумчиво сказал Грек.— Это тебя пожар по мозгам шибанул. А потом вниз по нервам спустилось. К психиатру тебе надо. Желательно половому.

— Отпустило вроде,— сказал Старче, покряхтывая.— А про Серегу чего народ говорит, у-у...

— Ну-ка? — заинтересовался я.

— Не работаешь, машины меняешь... В тюрьму детскую ходишь. Типа, педофил несознательный...

— Подсознательный,— уточнил я.

— ...Или бабки там отмываешь?

До недавних времен я действительно ходил в Можайскую воспитательную колонию наставлять заблудших пацанов. Свой молодняк разбежался: сын с внуками в Монреале, племянница в Австралии, педагогировать некого. А бандюганы вроде слушали.

— Ты чего поебень всякую собираешь, непосредственно! — рявкнул Васин, но не в мою защиту, а из абстрактной справедливости.

Старче вытряс слипшихся ершей в траву, поманил Кику. Кика ткнулась носом в горячее месиво, чихнула и завиляла в нетерпении коротким белым хвостом-лопатой, похожим на овечий курдючок.

— Я не собираю,— помотал головой Старче.— Я прямо говорю: "Серега не пидор, Серега грамотный".

До пожара Старче тихо-мирно жил на пленэре, читал фэнтези, пил пиво, гонял видак, раз в три дня ездил в Москву — дежурным сантехником в подземном коллекторе. И кормил свору собак, Кикино потомство. Я возил его в Можайск на мясокомбинат отовариваться: подчеревок, обрезь, жилы... Но приработок в Москве у него отняли чернявые конкуренты, вроде тех, которые утром собирали металл, пенсия была невелика, и собаки начали активно проедать его афганское серебро. Васин был возмущен и грозил перестрелять Кикино поголовье. Спасибо, зима прибирала неоперившийся осенний приплод. Но каждой весной Кика включала форсаж, и все начиналось по новой. Я пытался умыкнуть Кику для стерилизации, но Старче не давал уродовать любимицу. Теперь он приезжал из Москвы на свое пепелище и, как ведьма, мешал арматуриной дымящееся варево для собак в огромном чане с надписью на боку "п/л "Елочка"". Потом прятал алюминиевый котел от бомжей, соискателей цветного металла, и возвращался в ненавистный город. Васин с Греком неоднократно предлагали ему кров, но Старче из гордости от ночевой отказывался.

На бесшумных лапках к Васину подошла ветхозаветная сивая Дамка с мышью в зубах. Шерсть вокруг шеи у нее была выбита котами. Она положила подарок у ног Васина, скромно отошла в сторонку, села, как копилка, и уставилась на хозяина глазами Кашпировского.

— Брешко-Брешковская, вот ты кто,— уважительно сказал я и пояснил на всякий случай: — Бабушка такая была, революционэрка.

— Умница,— согласился Васин, кинув пустую бутылку под куст калины.— Покладистая девка... Поймает грызуна и несет свою жертву, а ведь ничего не кончала. С вида — ласковая, а случись котята — любой собаке оба глаза на когтях подымет...

— Дамочка, принеси бутылочку Петру Ивановичу,— сказал я,— из морозильника.

— Не трог ее,— очень серьезно сказал Васин,— сам схожу. Она вон все в лес глядит, не заболела ли часом?

— А я для от мышей простой раствор делаю,— сказал Грек.— Картофель с водой плюс яд.

— Грек, возьми Кику на зиму, будь человеком,— взмолился Старче.— Я за ней приданое дам.

— Да не скули ты,— поморщился Васин.— Его и без тебя родня обуяла.

Забот у Грека действительно перебор. От трех жен у него дети, но удачная только одна, младшая, красотка Наташа со знанием языков и дочкой Настенькой, очаровательной голубоглазой лолитой. Сейчас дочь строила коттедж по Ново-Рижскому шоссе, и внучку с бабушкой определили к деду. Девочка писала рассказ про ежика, я ей помогал. Но Грек опасался, что о внучке пронюхает племянник-"тюремщик" и — как бы чего не приключилось... И уже был не прочь, чтобы тот сел повторно — общего спокойствия ради. Еще у него в Москве сын, инвалид Чечни, которого Грек ездит по субботам мыть.

— Мне коляска нужна детская,— задумчиво сказал Грек.— Двойная. И манеж.

— Кого-о?.. — Васин замер с ледяной бутылкой в руке.— Не понял юмора? Рожать надумал, непосредственно?

— Люська,— кивнул Грек.— Занеслась.

Вот это новость! Оказывается, средняя дочь Грека, безработная, на старости лет забеременела, у нее определили двойню, и теперь она хочет получить с государства материнский капитал.

— Бог даст, вы-ыкинет,— пробасил Васин.— Нельзя же так.

— Не скажи,— повел головой Грек.— Уже закрепилось... А-а... Пускай рожает, я детей люблю.

Эту дочь Грек не жаловал, но опекал — она была от любимой жены Зои. Когда-то из-за измены Зои он хотел застрелиться. Недавно он привез из Москвы старые полуслепые фотографии. На одной — он плывет в лодке по большой воде. Лицо спокойное, отрешенное... О чем он тогда думал, этот еще молодой, не знакомый мне Владимир Александрович Греков? Я уверен, что о своей любви, о Зое...

Нет, он не валет. Если загранпаспорт получил, автомобильные права восстановил — значит с головой все в порядке. Правда, когда он всерьез мечтает реанимировать свой заросший крапивой "Москвич", в котором два десятилетия жили куры, я снова сомневаюсь в его здоровье.

— А поехали все вместе в Болгарию! — вдруг предложил Грек, поднимая от холода ворот пиджака,— покупаемся. Жалко Васину нельзя — вибратор.

— Вибратор у баб! — привычно рявкнул Васин, колдуя над ухой.— У меня стимулятор. В Болга-арию он поедет... На лысом кабане. Наливай!

— Не спеши, Петя,— забеспокоился Грек.— Лучше кофейком переложим и так дальше...

— Можно, и кофейком.— Васин теперь старается алкоголь не нагнетать. Чередует с кофе, который делает по всем правилам: в турке, на песке и помешивает, чтобы к дну не пришкварилось.

— Слышь, Серый, а этот... америкос автобус починил? — с деланным равнодушием спросил Старче.

— Кто?.. Хуан?.. Починил. Заснул. Девушка его разбудила...

— Дала? — оживился Старче.

— В общем, да.

— А чего молчишь?

"Заблудившийся автобус" съехал с бревна в рваный мешок с остатками цемента. Я сбил с книги серую пыль и стал наощупь вслух собирать американскую девушку Милдред, листая страницы:

"...У нее была хорошая фигура, крепкие ноги с сильными тонкими лодыжками. Ляжки и ягодицы у нее были ровные, гладкие и плотные от тренировок. ...Груди у нее были большие, тугие и широкие у основания. ...Милдред уже пережила два полноценных романа, которые... породили тягу к более постоянной связи. ...Она прошла по следу через двор мимо старой ветряной мельницы. В конюшне остановилась, прислушалась. ...Потом... увидела Хуана. Он лежал навзничь, закинув руки за голову. ...Взгляд ее перешел на тело Хуана, крепкое, жилистое тело. ...Брюки у него намокли от дождя и облепили ноги. В нем была опрятность — опрятность механика, только что принявшего душ. Она посмотрела на его плоский живот и широкую грудь. Она не заметила, чтобы он шевельнулся или задышал чаще, но глаза его были открыты — он смотрел на нее..."

— У меня на Рыбинском море тоже цыганка была, Надя,— сказал Васин, снимая последний шум с ухи.— На Рыбинском судак тогда хорошо держался... На катере из табора увез. Потом, правда, бросил — струхнул, непосредственно.

Я видел пожелтевшее фото: худая красавица с косой за штурвалом катера, который Васин в молодости смастерил собственноручно, на борту имя дочки — "Мария".

— ...У меня только-только Машенька умерла. Злой был, всех мог разметать. Надя меня успокоила. Мы с ней трое суток... без пересадки, как?..

— Как самцы,— подсказал Старче, вспоминая свое.— Мы тоже, когда на сторожевике служил, сорок узлов кидали запросто.

— Цыганка,— понимающе кивнул Грек,— опасно.

"...— Только не думайте, что я пошла сюда за вами,— сказала Милдред.— Она поглядела на его руку, спокойно лежавшую на соломе,— кожа была смуглая и блестящая, слегка морщинистая.— Вы хотите?

— Конечно,— сказал Хуан.— Конечно.

...Он протянул к ней руки, и она легла рядом с ним на солому.

— Не будете меня торопить?

— У нас целый день,— сказал он..."

— Уха готова,— сердито перебил меня Васин. Чтение зашкаливало за приличие, а интим на людях он отвергал. А кроме того, уж слишком внимательно меня слушали Грек и Старче, это его раздражало.— Почитал и ладно.

— Слышь, Серый, а писатель-то живой?

— Умер. Переводчик живой, Голышев Виктор Петрович. Выпивали недавно...

— Привет передавай,— буркнул Васин, чтобы последнее слово было за ним. Его злило и мое близкое знакомство со знаменитостями.— Тоже нобелевский?

— Почти. Букеровский.

— Мужик с судьбой,— сказал Васин то ли про Хуана, то ли про автора, то ли про переводчика.— Я тоже жил... нараспашку. И бит был всем, даже шестигранником. Жизнь не туда понес...

— Меня тоже разрежь — внутри все черно,— пригорюнился Старче.

— Ну и дурак! — брякнул Грек с чувством, и сам опешил от своей грубости.

— Не понял? — удивился Васин.

— Чего непонятного! — закипятился вдруг Грек.— Как мы жили! Голод. Нищета. В подвалах. Война. Поубивали всех напрочь! А мы — живые!.. Радоваться надо да Бога славить!

— Так я ж не жалюсь, я так... — оправдывался Старче

— Сними нас,— попросил меня Грек.

В зрачок фотоаппарата они виделись мутно. Я протер пальцем объектив, и сам поморгал, может, глаза от костра слезятся. Но нет, что-то другое мешало и мешает мне всегда увидеть это трио резко. Дым времени, пелена другой жизни? Вижу я их плохо, но уверен, что они — соль земли.

— Можно к вам? — прошелестел сломанный полудетский голосок.— Пожалуйста.

Возле калитки сиротливо стояла Ларочка с сумкой в руке. Обветшалая, лицо воспаленное... Зубов явно поубавилось.

— О! Довела себя... кощенка заношенная... — брезгливо поморщился Васин.— Набрякла вся.

— Убью-ю,— просипел Старче.

— У Петра Иваныча день рождение было...

— Было, есть и будет. Ты на рождение не спирай! Виновата, непосредственно.

"Не спирай" записал я украдкой на ладони для памяти.

— Убью,— повторил Старче и окрысился на меня: — Чего ты все пишешь?!

— Убейте, Петр Андреевич.— Ларочка опустилась на колени.— Убейте меня... Я виновата...

За спиной коленопреклоненной Ларочки, обрывая полезный разговор, прошла семья садовых огородников, неодобрительно косясь в нашу сторону.

— А ну, встань! — рявкнул Васин.— Театр устроила!.. Стоит, как рябина под дождем... Приперлась — заходи... Присаживайся, непосредственно.

— Пьешь все? — сочувственно спросил Грек.

— Простите меня, дедушки.— Ларочка стояла на коленях и плакала.

— Ты на слезу не выгоняй,— пробурчал Васин.— Подними ее, Грек.

"На слезу не выгоняй" — повторил я про себя, чтоб не забыть.

Грек галантно подал Ларочке руку кренделем.

— Пойдем, покушаешь... Сопельки утри.

Она потянула из грязной сумки розовый вязаный шарф.

— Это Петру Иванычу...

— Благодарствую,— буркнул Васин, воздерживаясь принять подарок.

Грек поставил дополнительный чурбан на попа, усадил Ларочку рядом с собой, подальше от Старче.

— Сопельки утри,— напомнил он.

— Да не шарфом! — Старче ткнул ей марлю из-под ершей.— Кто ж тебе весь передок-то выставил?

Васин издали подозрительно рассматривал шарф.

— Я такой вроде...у Валерки Щуляева видел?..

— Я сама связала... — заплакала Ларочка вторым заходом.— Шерсть осталась...

— Ладно-ладно... — Васин взял шарф, намотал на шею. Он знал, что Ларочка практически не ворует.— Водки или самогону?..

— Во-одочки.

Васин поставил перед ней тарелку с ухой.

— Спасибо, я сыта.

— Есть не будешь — не налью.

Ларочка взяла ложку.

— Сережа, а что было потом с девушкой Милдред?

— Кончилось все. Домой пошла. Кушайте, Ларочка.

К Ларочке я питаю особые чувства. Она выпускница Можайской колонии, за что сидела, не говорит. Она со всеми на вы, даже с детьми. Никто из дачников, даже самых отстойных, не может про нее сказать ничего дурного. Пьяная, она тихо беседует сама с собой, улыбаясь. Трезвая работает как зверюга, без перекуров. Как-то напросилась ко мне колоть дрова. Руки у нее были чуть не вдвое тоньше топорища. Мне стало неудобно. "Не надо меня жалеть, занимайтесь своим делом",— вежливо сказала она.

— А можно за вас выпить, Петр Иваныч? — прикрывая цыплячьей ручкой беззубый рот, пролепетала Ларочка.— И за Петра Андреича. И за Владимира Александровича. И за Сережу.

— И за вас, Ларочка,— сказал я.

Старче потянулся к ней чокнуться, злость у него прошла.

— Что ж ты, Ларка, сучара, сделала...

Садовые огородники прошли в обратную сторону, по-прежнему недовольные — Васин упорно их не замечал. Мне показалось, они нам завидовали. Ибо у нас за забором, несмотря ни на что, дышала почва и судьба, а у них — хрен ночевал. А, может быть, я опять ошибаюсь.