Мальчику шесть лет. У него несовершенный остеогенез, повышенная ломкость костей. Впервые он сломал оба бедра и плечо еще до рождения, еще у мамы в утробе. Потом ломал руки и ноги чуть ли не каждый месяц. Ломал бедро и в этом сентябре. Но если спросить Артема, то он расскажет, что с трех лет переломов у него не было, потому что закрытые переломы мальчик и переломами-то не считает: это, мол, совсем не больно, походишь месяц в лангете, и ничего. Он ходит с трудом, переваливаясь как уточка. У него ноги разной длины и ложные суставы в бедрах. При этом Артем самый дружелюбный, самый оптимистичный и общительный человек на земле. Ему надо только вживить в бедренные кости специальные телескопические штифты, чтобы раздвигались по мере роста.
Дверь открывается, и на пороге — маленький смешной человечек. Он улыбается, потешно кланяется и говорит:
— Заходите, заходите, мы так давно вас ждем. Раздевайтесь, вы, наверное, устали. Сейчас я поведу вас в комнату, усажу на диван и покажу все-все свои игрушки.
И сразу берет за руку и тащит в комнату, действительно усаживает на диван, действительно показывает игрушки и говорит-говорит про всю свою жизнь:
— Знаете что? Я вам еще не рассказывал про Петергоф. А в Петергофе у меня живет бабушка. А я ее очень люблю. И когда я приезжаю к бабушке, я всегда ей помогаю, особенно готовить и мыть посуду. У меня есть острый ножичек, и я им быстро-быстро режу все, что бабушке нужно. А потом помогаю ей с тестом...
— А Самсона ты видел в Петергофе? — спрашиваю я просто для поддержания разговора, хотя Артем такой мальчик, что разговор с ним поддерживать не нужно. Артем и сам может поддерживать разговор хоть трое суток подряд.
— Самсона? Видел, конечно. Это фонтан такой. Он выше, чем у нас потолок,— мальчик встает на цыпочки, поднимает руки над головой и тянется вверх, тщась показать, насколько велик главный петергофский фонтан.
Потом мы спорим. Я утверждаю, что Самсоном зовут древнего героя, разорвавшего пасть льву. А Артем смеется. Всякое несогласие вызывает у мальчика смех. Он смеется и говорит:
— Самсоном никого звать не могут. Такого человеческого имени нет. Есть человеческие имена Сережа или Володя, или Артем, как у меня. А Самсоном никого не могут звать, только фонтан...
И опять смеется. От счастья. Ибо спор — это общение. И общение как таковое доставляет Артему радость.
Артемова мама утверждает, что, когда возвращается домой с работы, всякий прохожий на улице здоровается с ней и передает привет Артему. Всякий прохожий улыбается ей в мрачноватом их микрорайоне на самой окраине Петербурга. Ни с кем из этих прохожих женщина не знакома, но зато со всеми знаком Артем. Он дружит с продавщицей в булочной. Дружит с дворником. Дружит с сантехником, который заходил однажды починить кран. Дружит с бабушками, сидящими во дворе на скамеечке. Дружит со всеми детьми на детской площадке. Дружит с участковым милиционером. Дружит с огромной собакой, которую выгуливает во дворе мрачный человек, с которым Артем тоже, разумеется, дружит.
И я не врач, конечно, но мне кажется, что такая общительность и такая безусловная доброжелательность некоторым образом свойственны людям с несовершенным остеогенезом. Они очень хрупкие, эти люди. Одного падения достаточно, чтобы этот мальчик сломал ногу. Одной затрещины достаточно, чтобы перебить этому мальчику шею. Мне кажется, что подсознательно, на генетическом каком-то уровне Артем выработал стратегию выживания — всех любить. Так искренне, так открыто, чтобы и его, маленького хрупкого мальчика, все любили. И не любить его невозможно.
Он забирается на колени к фотографу и подробно расспрашивает, для чего нужны все эти колесики и кнопочки на профессиональной фотокамере. Он пробует фотографировать, смеется получившимся картинкам, и фотограф не замечает, как прошло полчаса.
Он забирается и ко мне на колени. Устраивается поудобнее и заинтересованно расспрашивает, как устроена моя маленькая видеокамера. Разобравшись, Артем принимается снимать маму и говорит:
— Мама, танцуй, я же тебя снимаю.
А мама стесняется. Потупляет взгляд и бормочет:
— Как танцевать? Я же не могу без музыки...
И тогда Артем поет.
— Ай дэр-дэр дэрэ! Нари нари нари на!
Ни секунды не задумавшись, он поет, чтобы была музыка. И мама танцует. И мы улыбаемся теми счастливыми улыбками, ради которых люди только и встречаются друг с другом в тех случаях, когда они встречаются не ради денег. Потому что нельзя не улыбаться счастливо в присутствии Артема.
Артемова мама рассказывает, что, когда ее сыну случается в очередной раз сломать ногу, он не плачет. Он отползает в сторону, чтобы никто не заметил его страданий. И только привыкнув к боли, мальчик говорит, что опять не может встать.
Она рассказывает, а Артем ковыляет ко мне, обнимает меня и шепчет мне на ухо:
— Можно ты останешься?
— Конечно, малыш. Я еще останусь какое-то время, и мы поиграем.
— Можно ты останешься надолго? Лучше навсегда. А если навсегда нельзя, тогда оставь мне свой телефон, я буду звонить тебе.
И вот уже который день я ловлю себя на мысли, что жду звонка от Артема. А он не звонит. Не звонит потому, наверное, что мама запрещает мальчику приставать к взрослым. А я продолжаю ждать. Однажды пусть он позвонит и расскажет, что ему вживили в кости телескопические штифты. Что переломов больше не будет.