Исаак Левитан относится к художникам, чье творчество принадлежит не столько истории искусства, сколько истории национального самосознания. Быть может, следующее утверждение покажется кощунственным, но с точки зрения вклада в мировое изобразительное искусство Левитан очень посредственный, заурядный художник. Таких левитанов в европейском искусстве второй половины XIX века пруд пруди. Да и среди русских художников у него найдется немало конкурентов по части живописных достижений.
Да, это правда, что он сумел подпустить в угрюмство русских видов чуть больше воздуха, света и солнца, чем это делали его предшественники, но в этом он недалеко ушел от своих учителей Саврасова и Поленова. А уж тем более его робкий пленэризм (работа на открытом воздухе) ни в какое сравнение не идет с революционными открытиями французов. Вообще, в том, что русские художники так настойчиво игнорировали импрессионизм, о котором были неплохо осведомлены, была своя логика. "Только в России может быть настоящий пейзажист",— жаловался Левитан своим друзьям в письмах из-за границы.
Начиная где-то с середины XIX века пейзажная школа в России развивалась под сомнительным лозунгом противопоставления русской природы всем остальным природам на свете. Дескать, она самая незаметная, самая серенькая, самая скромная, самая убогая. И плох тот пейзажист, кто пытается писать Россию так же, как Италию. В выражении этого убожества и соревновались художники, мотивируя свою страсть соображениями о "правде жизни". На ни в чем не повинные ландшафты проецировались все разночински-передвижнические комплексы. Тяжелый, "грязный", землистый колорит картин русских пейзажистов в буквальном смысле слова олицетворял "почвеннические" настроения русской интеллигенции.
Левитан как нельзя лучше вписался в эту традицию, усугубив общеинтеллигентское чувство вины перед народом собственным комплексом бедного провинциала, мальчика из еврейского местечка, всю жизнь вынужденного доказывать свое право на нахождение вне пресловутой "черты оседлости": его дважды высылали из Москвы по пятому пункту. Постоянное ощущение унизительности своего положения приводило художника к жесточайшим депрессиям, два раза он пытался застрелиться, а друживший с ним Чехов был уверен, что его приступы мрачности — признак психической болезни.
Но сосредоточенность на собственном душевном состоянии превратила изгойство Левитана в особого рода чувственный аристократизм, выражавшийся в быту в особой манерности поведения. Все знавшие Левитана подчеркивали его томность и изысканность. Но лучший словесный портрет художника принадлежит Чехову, описавшему Левитана в персонаже рассказа "Попрыгунья", художнике Рябовском.
Левитан счел рассказ злой карикатурой и на всю жизнь обиделся на Чехова. И не зря. Сцены путешествия художников на этюды на Волгу проникнуты такой убийственной иронией, что сегодня кажется, что это написано не про опыт "хождения в народ" художественной интеллигенции конца XIX века, а про творческую командировку брежневских времен в передовой совхоз.
"Это облако у вас кричит, а избушка вся покосилась и что-то жалобно пищит". Реплику, вложенную Чеховым в уста персонажа, критикующего этюд своей пассии, можно поставить эпиграфом к творчеству самого Левитана. В каком-то смысле вся его живопись кричит, пищит и стонет: вот как надо любить Россию! Было бы наивным заблуждением считать, что Левитану удалось выразить нечто объективно присущее русскому пейзажу. Его картины, скорее, указание на то, как надо смотреть на русский пейзаж, какие чувства надо при этом испытывать. Что, смотря на пейзаж, обязательно надо испытывать чувства. А без этого и пейзаж не пейзаж.
Наверное, именно за эту душевность у нас и любят Левитана. За то, что собственную тоску, одиночество и мизантропию он сумел сделать национальным достоянием, "конвертировав" их в образцовое для интеллигенции отношение к родине. Которое можно было бы назвать "страдальческим": родина страдает, и я страдаю вместе с ней. Любой простенький мотивчик у него становится символом. Если река, то обязательно главная — Волга, если осень, то непременно золотая, если в пейзаже церковь, то это не просто церковь, а "Над вечным покоем" или "Тихая обитель", если дорога, то не просто дорога, а кандальная "Владимирка".
Во многом благодаря Левитану пейзаж в русском искусстве стал идеологически нагруженным жанром, почти таким же, как историческая картина. Но гораздо более коварным. До сих пор многие любители прекрасного уверены в том, что, восхищаясь левитановскими березками, они восхищаются чистой живописью. Ан нет. На самом деле они учатся любить Россию.
МИЛЕНА Ъ-ОРЛОВА