Строченовский культ

Поэзия Есенина в известном смысле — это такой незаконнорожденный. Всегда так бывает, что рядом с большой культурой существуют второй и третий пласты — в XIX веке это малые поэты, городские романсы, тонкие бульварные чувства и т. д. Оно живет себе и живет, никому не мешает, в нем все заторможено, все отстает, но не переживает по этому поводу. Но иногда на сломах культуры случается, что пласты вдруг перемешиваются, низовое выходит наверх. Поздний символизм и был таким сломом. "Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари" — елки-палки, будто "Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало" не за сто лет, а за месяц до того написано. Вдруг оказывается, что этим языком, с такой доступной образностью, с такой обкатанной массовым пением приятностью ритма и простодушностью рифм, можно говорить, и сильно говорить, если есть дар. Люди же, которые это слушают, разлетаются в непересекающиеся множества. Кто-то поражается дару, кто-то — изысканности в простоте, кто-то тому, что вот ведь поэзия, а все понятно, кому-то прямо в душу попадает. И им совсем трудно понять друг друга.

Музей Сергея Есенина расположен в выстроенном в 1992 году деревянном доме, повторяющем дом 1891 года, который сгорел. Музей по замыслу должен был занимать весь дом, но обстоятельства привели на его второй этаж малоуместную коммерческую фирму. Музей находится на территории какой-то конторы, и проходить в него нужно через их проходную, а часть территории музея они отобрали под свою стоянку. Выглядит это все как-то сомнительно, чтобы не сказать позорно. Говорят, при Лужкове Москва управлялась по понятиям, но такие понятия кажутся несколько экзотическими.

Музей состоит из двух залов, примерно по 40 кв. м каждый. В одном воссоздана комната Сергея Есенина, где он жил, когда приехал в Москву в 1913 году. Кровать, стол, буфет, самовар, сундук, икона в углу — уютно. Одна стена комнаты сделана стеклянной, и осматривать интерьер нужно из соседнего зала поклонения Сергею Есенину. Там алтарь, по сторонам две алтарные иконы, апостолы Симон и Иаков, а в центре вместо образа — рукописи Есенина и его графический портрет. Остро это выглядит, на мой вкус.

Одна стена стеклянная, вторая — зеркальная. В коридоре при зале в таких же окладах, что у центрального алтарного образа,— стенды с разными периодами жизни Есенина, на них в основном рукописи, фотографии, на каждом в центре — портрет Есенина. Второй зал, по сути, актовый, тут происходят разные музыкальные и поэтические события, каковых в музее масса. Вообще, надо сказать, что, несмотря на свое несколько мизерабельное положение, музей этот вполне действующая культурная институция, которая собирает вокруг себя массу народа — у Есенина много поклонников. Зал также оформлен зеркалами с аппликациями: на одной стене терновый венок с литерой "Р" (Россия), на противоположной лавровый венок с литерой "Е" (Есенин), стены отражаются друг в друге и уходят в бесконечность. В зале в витринах больше не Есенина, а других гениев, в круг которых он, по мысли создателей экспозиции, включен: Шекспир, Леонардо, Толстой.

Дизайнерскую концепцию всего этого сочинил кавалер ордена "За заслуги перед Отечеством" Авет Александрович Тавризов. Водила меня по музею директор Светлана Николаевна Шетракова. Она из тех, кто прямо очень любит Есенина. Это не может не действовать. Даже содрогаясь от неожиданности экспозиционных ходов, все равно проникаешься мыслью о том, что возможен и другой взгляд на это дело, другие чувства, и этот взгляд, вероятно, имеет все права на существование.

В воспоминаниях Саши Есениной есть эпизод, когда они с сестрой Катей идут по деревне и поют "Ты жива ль еще, моя старушка", "Вечер темные брови насопил" и "Есть одна хорошая песня у соловушки". Это аберрация памяти, поскольку описывает она события до своего отъезда к брату в Москву, а все эти стихотворения поздние, после 24 года. Но это очень хорошие, очень чистые воспоминания, описывает она себя маленькой девочкой, и стихи Есенина — все, что она там цитирует,— очень органично врастают в этот текст как самое большое и радостное детское воспоминание, почти такое же, как большой мяч, который он ей подарил. Есенина можно воспринимать и так — детским слухом, как чистый голос маленькой всемирности деревни, где на одном конце говорят "чаго", а на другом "чаво".

В воспоминаниях Михаила Мурашова есть эпизод, когда Есенин в Петербурге после разговора о Нероне записывает стихотворение, заканчивающееся словами: "Если и есть что на свете — // Это одна пустота". Автограф попадает на глаза Блоку, Блок отвечает Есенину строками из "Возмездия": "Сотри случайные черты — // И ты увидишь: мир прекрасен". Есенина можно воспринять и так — в споре с Блоком о смысле жизни, и в перспективе самоубийства.

И то и другое захватывает. Есть Есенин как почти безымянный живой голос русской природы, есть — как поэт с трагической судьбой на границе эпох. Но между этими двумя полюсами располагаются еще множество других Есениных, и они странны. Не сплетнями про него, не протоколами и анекдотами — они странны самой возможностью, что такое может быть. Музей — про этот промежуток.

Есенин приехал сюда, в Строченовский переулок, и работал подчитчиком в типографии Сытина, потом дослужился до корректора. По словам Анны Изрядновой, матери его первого сына, он тогда был совсем прост, с удовольствием играл в козла с другими мастеровыми, жившими тут же. Правда, на второй год своего короткого пребывания в этом доме он стал ходить в университет Шанявского на лекции по литературе, но все ж таки это был молодой мастеровой из деревни, за плечами которого — школа в Спас-Клепиках и детские стихи о природе. Через год, в 15, он уже в Петербурге в виде Леля, розовеющего щеками по великосветским гостиным. Поэт, стихи которого всем кажутся слишком значительными для такого маскарада. Но ведь каким-то образом в жизнь этого подчитчика должна была входить поэзия, как-то он должен был успеть подготовиться, чтобы вдруг сразу превратиться в поэта?

Ну, вот эта экспозиция и пытается ответить на вопрос, как это произошло. Как бы это комната мастерового, в которую вошло все, что с ним потом случилось и о чем он написал. Не знаю, жил ли Есенин с такой налаженностью быта, но комната создана с этнографической подробностью, полна женского рукоделья: тут тебе занавесочки, букетики, коврики, скатерочки, подушечки, ларчики, рушнички — тесная пестрота мещанского интерьера, в которую не то что мировая культура — мышь не проскочит так, чтобы не стать частью орнамента. Как сюда пробралась поэзия? Где то отверстие, через которое мог открыться какой-нибудь, пусть самый чахлый, метафизический горизонт?

Авет Тавризов решил проблему с непринужденностью, граничащей со святотатством. Ну, разумеется, просветом метафизики в этом быту являлась икона. А раз так, то в оклад попало все — и первые публикации в "Мирке", и поездка с Айседорой Дункан по Европе, и афиша из Политехнического, и имажинисты, и "Англетер". Эти комнаты — как бы не сами они, а они вместе с взглядом юноши Есенина, который проходит сквозь стены и провидит свое будущее.

По мне — так нельзя. Хотели про то, как поэт преображает мир, получилось про то, как мастеровые видят вечность. В Есенине помимо дара присутствует чувство обиженности, несправедливости к нему, и в музее будто след обиженности. Отчего-то он должен ютиться во дворе за чужой проходной, землю у него отобрали, и второй этаж тоже, экспозиция какая-то доморощенная, ну будто специально, чтобы прослезиться, что разве такого он заслуживает?

Но это я так думаю. А можно все то же самое воспринять по-другому. Можно подумать, что вот икона, и в ней Есенин. Потому что так и должно быть. Как это точно, как найдено и как просто. Ну что как бы сам Господь говорил его голосом, и это и есть наша Россия. А он какой красивый, как ангел же! "Троицыно утро, утренний канон, // В роще по березкам белый перезвон. (...) На резных окошках ленты и кусты. // Я пойду к обедне плакать на цветы". Невозможно не прослезиться, ведь он того заслужил.

Московский государственный музей С. А. Есенина. Б. Строченовский пер., 24, стр. 2, 954 9764