Когда жюри уже завершило работу и вынесло свои (пока секретные) решения, АББАС КИАРОСТАМИ ответил на вопросы корреспондента Ъ АНДРЕЯ Ъ-ПЛАХОВА.
— Здесь вы в роли судьи. Но несколько лет назад пресса писала, что вы упали на каннской лестнице с инфарктом, когда не получили приза. Потом вы достигли желаемого — "Золотой пальмовой ветви". Что-то изменилось для вас?
— Признание — кислород, необходимый каждому, чтобы укрепить уверенность в себе. Как и все, я в этом очень нуждаюсь. Но чувствую себя теперь гораздо менее свободным. А с тех пор как я впервые поработал в жюри, все фестивальные награды потеряли для меня значение. Многие призы присуждаются случайно, по недоразумению или в результате компромисса. Поэтому, если победите, не ликуйте чрезмерно. А если не получите приз, не отчаивайтесь. Жюри тоже ошибается: недаром в спорте судейские решения проверяют с помощью телекамер.
— А как проверить результат в кино?
— Ни фестивальные призы, ни кассовые показатели, ни рецензии не могут служить критерием того, хорош фильм или плох. Нужно, чтобы прошло двадцать-тридцать лет, чтобы оценить значение фильма. Я с подозрением отношусь к зрителям, которые хотят "понять" фильм раз и навсегда. Они не оставляют места воображению, а именно оно заполняет нюансами канву картины. И спустя много лет в фильме возникнут другие нюансы, запечатлеется другой опыт, это, может быть, будет для вас совсем другой фильм.
— Могли бы вы объяснить иностранным читателям и зрителям, почему в иранском кино так часто на первом плане появляются дети? Это по-прежнему связано с цензурой?
— В Иране производится около 60 картин ежегодно. Большинство из них чисто коммерческие и рассчитаны на внутренний рынок, где они весьма успешны. Но за пределами Ирана вы их не увидите. То, что видите вы,— это "другое" иранское кино. Примерно пять-шесть картин в году делается у нас о детях или для детей, они субсидируются правительством. А это значит, что не надо думать о кассовых сборах. Когда ты не зависишь от окупаемости, от коммерческих результатов, ты более свободен. И кино получается лучше.
— В иранских фильмах чрезвычайно активны женщины...
— Двадцать лет я езжу по фестивалям и двадцать лет отвечаю на два одинаковых вопроса: что там у вас с цензурой и почему женщины ходят в парандже. За рубежом думают, что женщины в Иране не имеют никакого влияния. Кино дает другую, более правильную картину. Многие женщины не только очень эффектны, но и ведут насыщенную социальную жизнь. Несколько женщин-режиссеров успешно работают в кино, и это тоже о многом говорит.
— Какие имена в мировой истории кино повлияли на вас как режиссера?
— Когда я начал ходить в кино, я смотрел американские фильмы. Потом в Иран пришел неореализм.
— Росселлини, с которым вас принято сравнивать?
— Я не хотел бы называть имена и назову лишь страну — Италию. Я предпочитаю основывать свои фильмы на реальности, а не на литературе.
— Много ли иностранных кинолент сейчас показывают в Иране?
— В официальном прокате их почти нет. В них слишком много секса и насилия. Но тот, кто интересуется, легко может найти все что угодно на черном видеорынке. Однако публичные просмотры запрещены. От них особенно оберегают так называемых простых людей.
— Хорошо, это касается западных фильмов. А, например, египетские, которые ближе вам по религиозной традиции?
— Их тоже почти нет. В Иране существует свое понимание секса. Женщина должна быть "закрытой". Запрещено показывать женские ноги, запрещено прикасаться друг к другу на экране. Для иранского проката очень трудно найти заграничный фильм, который был бы приемлем.
— А попадают ли к вам российские фильмы?
— Нет. Исключение составляет Тарковский. Ту или иную его картину у нас всегда где-нибудь показывают, несмотря на дефицит кинозалов. И даже религиозные ортодоксы говорят, что философия Тарковского не противоречит исламу.