Григорий Горин был постоянным собеседником Ъ, охотно откликался на все важные события и легко отвечал на самые острые наши вопросы. Вот некоторые из его ответов.
1997
— Вы следите за расширением НАТО?
— Я просто пытаюсь это понять. В лицах и персонажах. У нас есть правило: хочешь понять — встань на место и Яго, и Отелло. Я встал на сторону НАТО и попытался понять, чего они вообще расширяются. В России, которая начинена боеголовками, где президент по полгода руководит страной из больницы, где генералы решают вопросы, не согласовывая их друг с другом, и так далее, происходят сложные, малоуправляемые процессы. В этой ситуации может ли страна превратиться в Обломова, лежащего на диване? Конечно, нет. В такой ситуации у них срабатывает вполне естественный и разумный инстинкт спасения. И можно только поражаться их корректности — они очень вежливо и тихо пытаются нам что-то объяснить. Вообще вся наша дипломатия кажется истерической и неправильной. У меня много грузинской родни, и я хорошо знаю, как ведет себя маленький грузинский мальчик, которого кто-то собирается обидеть. Он начинает страшно кричать: "Держите меня — я его сейчас убью!" У нас то же самое с НАТО: "Держите, а то мы ответим адекватно!" А адекватности у нас нет. Есть замечательная фраза: когда не можешь управлять процессом, возглавь его. Когда тебя насилуют, расслабься и получи удовольствие. Мы должны признать, что НАТО — это очень хорошо.
— Быть ли Чечне независимым государством?
— Ребенок уже родился, родителям раньше надо было решать, делать ли аборт и применять ли противозачаточные средства. Поскольку убивать его антигуманно, то с ним надо считаться. Если Россия будет мудрой, то сама создаст такой статус Чечне, который будет устраивать всех. Но сейчас я не ощущаю готовности стран признать независимость Чечни — мы тратим много энергии и сил для присоединения Белоруссии и совершенно не думаем, как отсоединить Чечню.
1998
— Вы от депрессии страдаете?
— Признаться, человек я действительно подверженный депрессии, но — по плану. И никогда не впадал в отчаяние. Последний хаос, вызванный забастовками и блокадами шахтеров, подействовал на мою психику и вызвал приступ депрессии. Но не более. Все-таки остается надежда, что разум восторжествует. А бороться с депрессией мне сейчас помогает компьютер и Интернет. Уходишь туда и видишь, что мир огромен, разнообразен и не ограничивается той негативной информацией, которая выливается на нас с экранов телевизора.
1999
— Яйца красите?
— Нет, мы яйца расписываем. Это особая эстетика. И тут главное — знать меру. Яйцам не надо делать евроремонт. Это вам не Фаберже. Вообще-то у нас в семье все Пасхи празднуются — и православная, и католическая с иудейской. Мацу едим, передачи из Ватикана смотрим, яйца красим. Раньше Пасха была единственным некоммунистическим праздником, на который большевики смотрели с благожелательным нейтралитетом. В этом был маленький кусочек вольности.
— Вас по какому признаку дискриминировали?
— По какому признаку могут подвергнуть дискриминации человека с отчеством Израилевич? Когда у СССР была напряженка с Израилем, меня даже на телеэкран старались не выпускать. И нам с Аркановым пришлось взять псевдонимы, которые стали нашими фамилиями. А когда я поступал в МЭИ, меня сразу предупредили, что есть только один процент из ста, что я пройду, несмотря на мою золотую медаль. Я и не прошел. А теперь меня больше дискриминируют как русского при пересечении границы.
— Вы любили по-русски?
— И любил, и голову терял. И очень рад этому. Мы с женой вместе уже больше тридцати лет, а любовь все не кончается. Это некая удаль, граничащая с безрассудством. Так любят и так гуляют только у нас. Любовь по-русски — это любовь за добро, а не за красоту. С годами я начинаю понимать, что любить нужно не только сердцем, но и умом. И мне как-то не по себе от того, что русский народ столетиями поет "Стеньку Разина" и радуется, как герой княжну швыряет за борт. Грустно.
— Если бы к вам постучал Макашов?
— Смотря с чем. Если бы ему требовалась помощь, то я, хотя человек и некрещеный, эту помощь оказал бы. А вот если бы он пришел с дубиной, то я организовал бы достойный отпор. Макашов не вызывает у меня ни страха, ни интереса — разве что легкую брезгливость. Унизительно даже думать о нем. В любом случае я уделил бы этому человеку не слишком много времени. Он же абсолютно понятен, и как врач могу сказать, что этот человек при всей его ненависти и агрессивности очень слаб и беспомощен. Но пусть он и подобные ему знают, что у еврейского народа есть многовековой опыт борьбы за свои права. Во всяком случае, добровольно в газовые камеры евреи больше не пойдут.
2000
— Самоубийство — преступление?
— Перед Богом — да. Говорят, чтобы решиться на такой поступок, нужна сила. Но отчаяние — это не вариант силы. Это слабоволие и недоверие к Всевышнему, что выражается самоличным вычеркиванием себя из списков детей Божьих.
— Надо ли смертельно больному говорить правду?
— Как врач, я убежден: говорить надо. Но любую страшную правду надо сопроводить успокаивающими словами. Некоторые врачи специально говорят: "Вы обречены. Вы скоро умрете". А больной думает: "А я вот возьму и выживу всем назло!" — и сопротивляется смерти до последнего.
— Какого провала еще ждать?
— Я вижу пока только один реальный провал — вызванный майским выпадением из рабочего ритма вследствие всенародного похмельного синдрома. Но этот провал давно был запланирован, он уже в крови народа. После этого никакие провалы не страшны. О чем говорить, когда даже парад планет не выстроился, а его боялись куда больше, чем какого-нибудь крушения правительственных программ?
Это последний ответ Григория Горина Ъ. 11 мая 2000 года