Юбилей Бродского вызвал согласную реакцию всех пишущих. Пишущие в газетах и журналах откликнулись первыми. Сетевые критики, некоторое время упиравшие на оперативность своего средства массовой информации, теперь твердо встали на позиции рецензирования того, что прочли в газетах,— и разнесли газетных критиков за то, что они прошлись по Бродскому недостаточно бойко. Тон нужной бойкости определил Вячеслав Курицын, откликнувшись на юбилей публикацией переводов сонетов к Марии Стюарт на украинский язык и строк Верникова "Я видел Бродского в гробу / Волшебному благодаря грибу".
Не будучи литератором, я не в состоянии оценить обертоны — только общий тон раздражения. И он даже странен, ведь Бродский уже умер. То, что живой гений оскорбляет критика своим существованием, это естественно и понятно: невозможно смириться со столь вопиющим неравенством статусов. Но, насколько я помню, ни один мертвый русский поэт не вызывал столь согласной раздраженной реакции. Было принято наоборот. Тип реакции был твердо на два столетия задан Лермонтовым. Как вспоминаем про смерть поэта, так оказываемся на пути ясной топики: есть мы, хорошие; есть вы, плохие; есть он, погибший. И от "вы, надменные потомки", до "чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели" как-то ничего не менялось.
Изменение реакции тем очевиднее, что Бродский абсолютно идентичен статусу великого русского поэта. Просто, как из учебника. Великий русский поэт, во-первых, меняет русский язык — лексику, ритмику, строфику, рифмы; во-вторых, преследуется властями. Налицо выполнение обоих условий. Столь же очевидно, что согласно негативная реакция на его юбилей — это не частные мнения критиков, а принятый код поведения. Нарушения общенеприязненного настроения истолковываются как бестактности, вызванные личными обстоятельствами. Если кто не ругается, то сразу возникает подозрение, что он был знаком с покойным. А, ну раз знаком, тогда понятно. Тут уж ничего не поделаешь, приходится отрабатывать.
Бродского не убудет, но интересен тип реакции.
Сначала все объясняется просто: Бродский централен, а для современного критика любой текст, претендующий на центральность, порочен. Нобелевская, юбилей, очевидность статуса великого русского поэта до такой степени усиливают эту центральность, что с ней становится просто невозможно мириться.
Чуть глубже оказывается и вовсе отвратительная ситуация. Бродский реализовал эту свою центральность в мире, никакой центральности не предполагающем. Ведь все не просто так боролись со статусом великого писателя земли русской, а как с с тоталитаризмом. Потому что открытое общество предполагает отношение к тексту как к товару, а не как к Талмуду, и хаотическое движение слов — это единственный аналог свободного движения товаров в свободном мире. Бродский со своим "поэзия есть древнейший вид частного предпринимательства" сначала мимикрировал под союзника. А потом оказался пятой колонной консумеризма и возмутительно заявил: "В поэзии не спрос определяет предложение, а предложение определяет спрос, ибо кому в голову пришло бы спрашивать Гомера, если бы его не было".
Тут возможны два пути. Один из них заключается в удивлении перед попыткой взрастить в себе центральность в мире, совершенно к этому не расположенном. Этот эксперимент Бродский и проводил над собой, и все его американские стихи в этом смысле представляют совершенно уникальный для русского сознания экзистенциальный опыт. По мере удаления от России, когда он остался с русским языком один на один, он это ощущение центра только сильнее акцентировал.
Беда, однако, в уникальности этого опыта — он оказывается настолько изолированным, что, как выясняется, невоспринимаем. Тут вдруг обнаруживается, что критика не столько боролась за открытое общество, сколько реализовывала архетипы тоталитарного. Мысль до такой степени привыкла полагать центр чем-то внешним по отношению к себе, а себя — борцом с этим центром, что ситуация, когда никакого центра уже вообще нет и надо его внутри себя выращивать, оказалась пока не вполне осознанной. Вместо этого выращивания возникает заинтересованное разглядывание окрестностей на предмет: нет ли где какого центра, чтобы по нему долбануть. Лев Рубинштейн однажды на мой вопрос о Бродском ответил мне: "Что мне Бродский? Чужое начальство" (фразой, замечу, по ритмике абсолютно бродскианской). Здесь главное — начальство. Счастье — обрести центр, тебе внеположенный, для того чтобы на него броситься.
По данному тексту можно подумать, что он является попыткой сказать что-то хорошее о Бродском, что совершенно неверно. Этот текст написан не в похвалу Бродскому, а в похвалу Путину.
Путин укрепляет вертикаль. Вслед за Путиным вертикаль укрепляют все остальные. Образуется центр.
Любой центр — явление символические, а стало быть, должен быть акцентирован в культурном ландшафте. И это уже происходит, причем, что особенно приятно, административными методами. На этой неделе вертикаль стал укреплять Михаил Швыдкой. Он встретился с руководителями творческих союзов и договорился с ними об этом укреплении. Причем союзов оказалось около тридцати: три писателей, три киношников и т. д.,— что показало, до какой степени запущено дело. Союзы расползлись по горизонтали как тараканы, назрела реформа.
Можно даже предсказать, как она будет проходить. Над несколькими союзами следует поставить не избираемого, а назначаемого лично министром культуры деятеля и образовать из них совет. Обер-музыкант, обер-писатель, обер-режиссер, обер-архитектор, подотчетные лично министру, создадут внятную вертикаль управления.
Дело, впрочем, не в конкретной конфигурации управления, а в том, чтобы центр был. Как выясняется, только он способен создать комфортную интеллектуальную ситуацию для русской мысли. Комфорт рождается из появления противника. Можно будет против него бороться — и чувствовать значительность собственной позиции и полноту жизни.
Посему реформы следует всячески поддерживать. Тот же Бродский хорошо это чувствовал, сидя в центре всяческого отсутствия центра. "Развивая Платона", он писал:
"Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука.
............................................
Чтобы там была Опера и чтобы в ней ветеран-
тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
чтобы Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
бормотал бы, сжав зубы от ненависти: 'баран'".
Григорий Ъ-Ревзин обозреватель