Профессия кинематографиста — одна из самых трудных. Это данность, признанная всем миром и статистикой высокой смертности. А в нашей стране год жизни в кинематографе вообще идет за два. Потому что творчество — это не радость, а мука, жертвоприношение. Или — борьба, противостояние. То, благодаря чему мы несмотря ни на что.
Раньше борьба велась с внешним врагом (например, Голливудом) или врагом внутренним (цензурой). Теперь внешний враг оккупировал нашу экранную территорию, цензура погрузилась в летаргический сон, а внутренний враг переместился еще глубже внутрь самих кинематографистов.
Иногда это не так уж чтобы совсем плохо. Результаты внутренней борьбы, не без примеси фрейдизма, мы зримо видим в фильмах так называемых успешных режиссеров. В серии "Брат"--"Брат-2" Алексея Балабанова ксенофобия русского патриота борется с космополитизмом авантюрного жанра. В серии "Национальных особенностей" Александра Рогожкина национальные особенности борются с сексуальными. В "Свадьбе" Павла Лунгина загадочная русская душа борется с давно разгаданной французской.
Там, во всяком случае, все понятно. Люди самодостаточные, мыслят современно, то есть не сентиментально. Живут жизнью художника-постмодерниста, мечтающего виртуально слиться с народом. Который представляется в образе огромного зрительного зала, где каждый от мала до велика тащит в кулаке десять долларов за билет. Ну, сегодня не принесут десять, так хотя бы пять.
Те из кинематографистов, кто не может считаться столь же успешными, плюс два-три харизматических лидера посвятили себя более высоким целям — общественным. Вспомнили о существовании внешних врагов. Дают отпор западным интеллектуалам, чтоб не лезли со своими советами. Пишут письма в правительство. Защищают Министерство кино от угрозы его вливания в Министерство культуры.
Если бы такой угрозы не было, ее следовало бы придумать. Только так можно помочь кинематографисту-общественнику избавиться от посетившего его в последние два года синдрома раздвоения личности. От необходимости решать мучительную дилемму: кто он — российский или московский и к какому союзу, стало быть, ему примкнуть.
Многосерийный роман "Защита Голутвы" вызвал прилив почти набоковского вдохновения даже у тех, кто давно забыл о творчестве. Заставил влезть на один и тот же революционный грузовик даже тех, кто неделю назад друг друга на дух не выносил. Демонстрации, пикеты — странная реминисценция романтики перестройки и того самого климовского 5-го съезда, который в михалковском союзе предан анафеме как страшная историческая ошибка.
Укрупнение управленческих структур, скорее всего, приведет к созданию мегаминистерств. Где такая мелочь, как кино, вместе со всякой прочей культурой займет свое скромное место в глобальной могучей (олигархической?) системе мультимедиа. Оптимисты говорят: может, как раз тогда (как это происходит в других странах, тех самых, что лезут к нам с советами) кинематограф выйдет из режима любви-ненависти и перманентного романа с властью. И, глядишь, начнет изыскивать автономные средства для развития.
Другое дело, что светлого будущего и неба в алмазах многие могут и не дождаться,— говорят пессимисты. Другое дело, что телеканалы уже раскрыли рот, чтобы проглотить кинофонд. Что в объятиях сегодняшнего Минкульта (где уже приказали долго жить с десяток специализированных журналов) могут погибнуть последние кинематографические издания. Другое дело, наконец, что зримое в далекой перспективе мегаминистерство может оказаться сродни оруэлловскому Министерству Правды, которое в одночасье перекроет кислород свободолюбивым кинематографистам.
Впрочем, о свободе если нынче и говорят, то как-то без драйва. Надышались. Киношники — пролетариат от искусства. Однако его революционность не простирается дальше положенных пределов. И направлена она вовсе не на конфронтацию с властью, а на то, чтобы по старой привычке ее, власть, приспособить под себя. Когда власть ослабляется, можно вдохнуть глоток свободы. Когда власть усиливается — откусить кусок материального пирога.