В Вене открылся традиционный фестиваль Wiener Festwochen, который продлится до конца июня. Впервые за многие годы в официальной программе одного из самых престижных музыкально-театральных фестивалей Европы участвует российский спектакль. Причем вполне маргинальный и альтернативный — "Шинель #2737 c половиною" в постановке театральной группы "Школарусскогосамозванства". Перед отъездом в Вену на вопросы корреспондента Ъ РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО ответил автор спектакля ЖАК.
— В Москве группа "Школарусскогосамозванства" ведет довольно призрачное существование. У вас нет ни помещения, ни финансирования, а спектакль по "Шинели" был сыгран за два года всего несколько раз.
— Все оформление хранится у меня дома. Я рассчитал так, что оно вообще складывается в два чемодана, потому что хранить его негде. Вообще, нынешняя поездка на фестивали — мы потом еще едем в Германию — для нас вопрос не престижа, а дальнейшего существования. Так что ставка больше, чем просто успех. Другого способа получить деньги на вторую часть спектакля нет. Вот надо поклониться Кириенко. На последние московские показы, в фестивале "Культурный герой ХХI века", средства дал он. Я честно обратился через посредников, через Марата Гельмана, и получил возможность сыграть.
— И вы не тоскуете по собственному театру?
— Мне достаточно большой комнаты десять на десять метров и высотой шесть. То есть такой лаборатории. Потому что все, чем мы занимаемся, мало похоже на театр. Это разговоры за столом, обсуждение каких-то записей, эскизов, совместные просмотры фильмов. Очень важно как бы пульсировать в одном ритме, дышать одним воздухом.
— С артистами?
— Мы так не называем друг друга: артист, режиссер...
— А как же?
— Никак. Когда я говорю, что у нас нет актеров, я имею в виду, что предмет и человек у нас тождественны. Но внутреннее противодействие нашей актерской школы и актерского нутра такому подходу я чувствую. По-моему, когда актеры выходят в пространство, они должны не упираться в публику взглядом, а замыкать свой взгляд за зрителем, там, далеко. Что касается слова "режиссер", то меня всегда раздражало — а я театром уже почти 20 лет занимаюсь,— как умные актеры подчинялись не всегда умным режиссерам. Надо уравновесить амбиции, нужен играющий тренер, который бы пахал наравне с командой.
— Ну какой-то посторонний глаз все равно нужен.
— Эту функцию у нас берет на себя видеокамера. После спектакля мы смотрим, как после футбольного матча, видеозапись и определяем все ошибки.
— Ваш спектакль во многом построен на визуальных эффектах. Какой реакции от зрителя вы ждете?
— Владимир Сорокин очень хорошо сказал после спектакля: "Это — кокаин". Приходишь, вдолбил себе дозу, и все. И существуешь в какой-то маленькой, трепещущей прослойке. Вот если ты туда попал, там начинается космос.
— Сравнение с кокаином вас воодушевляет?
— Да! Один зритель рассказывал, что он поначалу ничего не понимал и возмущался, а потом ему сосед говорит: "Старик, а ты расслабься, я вот расслабился через десять минут — и такой кайф получил, что мне больше ничего не надо".
— А что сегодня может в таких условиях держать людей вместе? Ясно, что не выгода, как в антрепризе, и не инерция, как в репертуарном государственном театре.
— Просто встретились люди, которым надоел тот театр, который существует в этой стране. Придите в любой наш обычный театр, на сцену, там же такие сопли свисают сверху, со времен царя Гороха никто даже пыль не вытирает.
— Вы чувствуете себя в России маргиналом? Все-таки заявить о равенстве вещи и актера в российском театральном пространстве равносильно смертному греху.
— Правда. Вокруг нас — вакуум. Мы у многих вызываем какую-то религиозную ненависть. Начинают считать деньги, беситься... Одним не хватает профессии — а что это такое, собственно? Другим — отсутствия конкретных персонажей.
— Гоголевскую "Шинель" в вашей версии не узнать. От сюжета ведь ничего не осталось. Хотя все слова вроде бы взяты из текста, но они так перекомпонованы...
— Я прочитал очень много, пока не дошел до "Шинели". Мне нужна была вещь, которую можно было бы так расшатать,— как текст расшатать,— чтобы с нее, как с яблони, упало яблоко. Всегда гнилые падают, а тут — раз! и спелое! И за Гоголя я вдруг всерьез зацепился. Я тогда вдруг понял, что эта повесть как Библия. Каждое слово было жалко терять. В какой-то момент я понял, что либо я этим теперь всерьез занимаюсь, либо ухожу из театра вообще.
— Но можно ли так относиться к русской классике?
— Не знаю, что такое русская душа, но русофилы меня, наверное, будут бить смертным боем. У меня странная шкала ценностей. Я, например, не люблю Пушкина. Зато мне нравятся Довлатов, Набоков, Гоголь. Этих людей я перечитываю постоянно ради поддержания общей уравновешенности. Мой идеал театрального спектакля — это сеанс релаксации работников атомной электростанции. Мне вообще хотелось бы, чтобы на спектакле в конце концов наступила невесомость. Было бы интересно сыграть это на Луне.