Фестиваль балет
Программу Чеховского фестиваля завершает Национальный театр Испании спектаклями своего руководителя Начо Дуато. Чеховский оммаж — "Бесконечный сад", поставленный специально по заказу Чеховского фестиваля,— был показан на сцене Театра имени Моссовета. В источниках вдохновения хореографа разбиралась ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА.
Спектакль к 150-летию Чехова организаторы фестиваля заказали Начо Дуато год назад. Хореограф, поездив по чеховским местам и начитавшись дневников писателя, сразу отказался от инсценировки конкретных произведений. "Это будет балет о духе Чехова, о его отношении к миру, о его отношении к человеку",— рассказывал он "Ъ" в интервью. И название балета к "Вишневому саду" отношения не имеет: под "бесконечным садом" Начо Дуато подразумевает человеческую душу, "которой Чехов посвятил всю жизнь, описывая и возделывая ее с тщательностью и заботливостью садовника, ухаживающего за садом".
65-минутный "Бесконечный сад", поставленный на музыку Педро Алькальде и Серхио Кабальеро с использованием фрагментов Чайковского и гимнов Альфреда Шнитке, впервые показанный в феврале этого года в Мадриде, на премьере в Москве выглядел спектаклем не столько о Чехове, сколько о самом Начо Дуато. Точнее — о его восприятии русского классика и России. Еще точнее — о волшебстве русского языка, который этот музыкальнейший из хореографов включил в партитуру спектакля. Русский текст, представляющий собой произвольно выхваченные словосочетания из чеховских "Записных книжек" и названий его произведений, за кадром читает обаятельный надтреснутый баритон старейшего телеведущего Льва Николаева. Переходы от вальяжной успокоительности протяженных гласных в каком-нибудь пассаже типа "свааадьбааа с генераааалом" к хлещущей резкости односложных выплесков "боль", "бык", "ночь" находят точное отражение в хореографической партитуре этого погруженного в полумрак, красивого, но депрессивного балета.
Четырнадцать одетых в серые облегающие костюмы танцовщиков не изображают чеховских персонажей. Впрочем, любители искать в телодвижениях конкретный смысл, а в адажио — человеческие взаимоотношения, могут обнаружить в мужском дуэте мучительные диалоги из "Палаты N 6"; в героине, по-птичьи взмахивающей руками, намек на Нину Заречную; а в герое, именуемом Текст и одетом в белый костюм, испачканный какими-то письменами,— смесь Чехова и самого Дуато. Мучительная невозможность гармонии с созданными Текстом фантомами-танцовщиками — тема, проходящая доминантой по всему спектаклю, в финале закрепляется чрезвычайно выразительной мизансценой: тяжелая плита, нависавшая над сценой весь спектакль, спускается на планшет и, поставленная вертикально, превращается в толстенную стену, отделяющую главного героя и от зрителей, и от участников действия. Спроецированный на стену портрет Чехова, грустно глядящего на то, как Текст растворяется в темноте сцены, проясняет смысл происходящего для самого недогадливого зрителя. Те же, кто знает, что контракт Начо Дуато с Национальным театром танца Испании завершается как раз после московских гастролей, расценивает этот печальный оммаж русскому классику как прощание хореографа со своими артистами. Но как мы видим, уход Текста-автора в темноту вовсе не означал его исчезновения с мировой сцены.