Завтра в Москве, в районе Палихи откроют памятник писателю Венедикту Ерофееву. Монумент в натуральную величину изображает главного, а если говорить откровенно, то и единственного героя Венедикта Ерофеева — Ерофеева Веничку.
Легенда о Веничке — одна из самых симпатичных на всем постсоветском пространстве. Симпатична она прежде всего сугубой незлобивостью ее протагониста, а еще тем, что содержит отрадную для русского сердца философию раздолбайства и непредсказуемости жизни в приятных, легко усвояемых пропорциях. Ерофеев не ошибся в рецептах: "петушковский" розлив стоицизма идет легче, чем оригинальные Диоген или Чжуан-цзы и, главное, лишен тяжеловесного, как католический собор, пафоса западных аналогов вроде "Падения" Камю или "Страха и ненависти в Лас-Вегасе".
Словом, идея памятника литературному герою, при всей ее имманентной маразмичности, в данном случае вызывает минимальный внутренний протест. Веничка — это, так сказать, Корчагин наших дней (недаром все дело происходит на железной дороге). Который, в свою очередь, был Онегиным своего времени и вытеснял свою неприкаянность в мире невероятными трудовыми подвигами. Веничка вернул нам ощущение того, что это важная и нужная миссия — быть на Земле лишним человеком. И оправдал смиренный и общепринятый способ избывания "лишности" при помощи известных напитков. Так отчего ж не поставить памятник?
С писателем Ерофеевым несколько сложнее. Если говорить начистоту, он мог бы написать и побольше. Недавно вышедший в "Вагриусе" том "канонического" Ерофеева обнаружил трогательное единство мнений читающей публики: "Нет, кроме 'Петушков' — ничего". Записные книжки и даже обладающий первичными признаками художественной цельности "Василий Розанов" сами по себе малосущественны и хороши главным образом тем, что продолжают интонации шедевра да содержат некоторое количество вполне "петушковых" mots. Главная книга тоже выдержит не всякую критику — ее финальную часть и в лучшие года было читать не слишком интересно; сейчас она не более занимательна, чем фельетоны из журнала "Крокодил" той поры. Можно порассуждать о том, как композиция "Петушков" отражает фазы попойки: от трудного опохмеления через эфемерную ясность сознания к глубокомысленным разговорам о политике и — следующая станция — "Белая горячка". Но на самом деле композиция попросту расползается. Ерофееву не хватало профессионализма — при абсолютном языковом слухе, остроумии, интуиции. Если угодно, он был слишком талантлив, чтобы опускаться до какого-то паскудного профессионализма.
Да и памятник ставится не за литературную изощренность или обилие его творений. Ерофеев располагал абсолютно недосягаемым и неуязвимым даром, который в отсутствие таких личностей, как сам Венедикт Васильевич, кажется просто исчезнувшим. Назовите это хоть свободой, хоть естественностью, хоть просто способностью жить, как хочется. Конечно, все не так просто: я немного знал Ерофеева и могу сказать, что упомянутая свобода творческого поведения зачастую выглядела как обыкновенная алкогольная зависимость. Но это было его личное дело и факт биографии, не более. Для российского общества он, выражаясь языком школьного учебника, эту самую тайную свободу олицетворял. В нем чувствовалась сила, более серьезная, нежели те, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни.
Итак, памятник человеку, пренебрегавшему условностями до степени пренебрежения всей своей жизнью? Памятник нашему пониманию того, как несущественны эти самые условности? Что ж, это было бы благородно. Анатолий Мариенгоф, рассказывая о последних годах жизни Есенина, вспоминает некую шотландскую принцессу, умершую в возрасте девятнадцати лет. Последние ее слова были "плевать на жизнь" — и вот Есенин проводил время также под этим лозунгом. Но не слишком ли он радикален для завода "Кристалл", спонсировавшего отливку памятника, и представителей московского правительства, собирающихся сдергивать простыню? Боюсь, им-то Ерофеев представляется неким писателем-сатириком наподобие Евгения Петросяна, только не боявшимся даже в глухие времена писать о "мудозвонах, выкованных из чистой стали".
Впрочем, внимательный читатель обнаружит в "ерофеевиане" свидетельства того, что Вен. Ерофеев мог бы стать вполне монументопригодным писателем: и домик в Абрамцеве присматривал, и о гонорарах рассуждал. Мог, да не стал: от этих замутняющих образ наград земных его удержал, метафорически выражаясь, Веничка. Так что памятник этот, кто бы и почему бы его ни ставил,— кому надо памятник. Только трудно поверить, что его прямо так возьмут и откроют. Сказано ведь: "Все должно делаться медленно и неправильно, чтоб не загордился человек".
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ