Скандал литература
В понедельник в Цюрихе по постановлению тель-авивского суда был вскрыт банковский сейф, где хранились бумаги Франца Кафки, которые друг и душеприказчик писателя Макс Брод в конце тридцатых вывез из воюющей Европы в Палестину, а в пятидесятые, во время Суэцкого кризиса, поместил в Швейцарии. За неделю до этого сейф с другой частью документов вскрыли в столице Израиля. Ставшее теперь неизбежным обнародование бродовского архива Кафки поставит точку в истории самого знаменитого литературного "нарушенного завещания". Рассказывает АННА НАРИНСКАЯ.
В Тель-Авиве операция осмотра и описи рукописей прошла не так гладко, как в Цюрихе,— в банк с криками "Это мое! Это мое!" пыталась ворваться семидесятишестилетняя Хава Хоффе. Действительно, по завещанию Макса Брода, ратифицированному судом через шесть лет после его смерти в 1968 году, весь архив доставался его секретарше Эстер Хоффе и, соответственно, после ее смерти два года назад ее дочерям Хаве и Руфи.
В Национальной библиотеке Израиля, однако, имеется письмо Брода, в котором он объявляет о желании передать бумаги Кафки как раз туда, а, кроме того, руководство библиотеки утверждает, что Эстер Хоффе вполне могла скрыть другое, возможно, более позднее завещание Брода, не столь для нее выгодное. Это, кстати, нельзя назвать совсем уж невероятным, если иметь в виду, что Эстер Хоффе время от времени не без выгоды приторговывала рукописями. В 1988 году, например, она выставила на аукцион Sotheby's рукопись романа "Процесс" — манускрипт ушел за рекордную сумму почти $2 млн, а потом был передан в Немецкий литературный архив в Марбахе. (То, что рукопись Кафки, чье творчество воспринимается в Израиле как "достояние еврейства", оказалась именно у немцев, особенно ранит сердца израильских интеллектуалов, и теперь Национальная библиотека предлагает ее выкупить, "дабы исправить историческую ошибку".) Дочери Эстер Хоффе продолжили дело матери — в 2009-м на аукционе в Базеле было выставлено на продажу непубликовавшееся письмо Кафки Броду, начинающееся словами: "Я распознаю признаки страха одиночества. Не того одиночества, когда ты один, а того, когда ты среди людей". Немецкий издатель Клаус Вагенбах, сотрудничавший в свое время с Бродом, назвал это письмо "одним из красивейших у Кафки".
Опасность того, что рукописи, в том числе неиздававшиеся (как сообщает газета Haaretz, в Цюрихе обнаружен никому не известный рассказ Кафки), разойдутся по частным коллекциям или даже вообще погибнут (предполагается, что часть бумаг осталась в тель-авивской квартире сестер, где они могут испортиться из-за влажности местного климата), заставила руководство Национальной библиотеки потребовать передачи архива. И хотя судебный процесс еще не завершен, сам факт вскрытия коробок и научной каталогизации их содержимого делает невозможной любую попытку тайной продажи бумаг и практически гарантирует их последующую публикацию — хотя бы после смерти весьма пожилых уже сестер Хоффе. Так что в каком-то смысле под историей архива Кафки подведена черта. Точно так же, кажется, завершен некий этап в затянувшихся посмертных отношениях Франца Кафки и Макса Брода.
"Завещание" было найдено Бродом в бумагах Кафки после его смерти в 1924 году. Это две записки, в которых писатель с разной степенью подробности просит уничтожить все, "что имеется в моем литературном наследии (равным образом — в книжных шкафах, бельевом шкафу, письменном столе, дома и в конторе или где бы то ни обнаружилось и дошло до твоего сведения), дневники, рукописи, письма, чужие и мои собственные, заметки и тому подобное — сжечь, не прочитав, полностью".
Многие считают, что, не исполнив волю друга, Брод не только облагодетельствовал человечество (иначе мы не прочитали бы ни "Процесса", ни "Замка", ни "Америки"), но и вообще был в своем праве. Потому, что, во-первых, записки были написаны еще в 1922-м и за два оставшихся ему года Кафка, если б хотел, сжег бы все сам, а во-вторых, потому, что в разговоре, состоявшемся за три года до смерти писателя, Брод, по собственному свидетельству, на слова Кафки "мое завещание будет совсем простым: просьба к тебе — все сжечь" отчетливо ответил, что "не способен" исполнить такую просьбу.
У этой примирительной теории имеются противники. Например, Милан Кундера, трепетный поклонник Кафки, считает, что раз записки были написаны годом позже памятного разговора, значит, писатель настаивал на сожжении последовательно и твердо: ему было невыносимо думать, что его интимные слова попадутся на глаза чужим людям и это "превратит его из субъекта в объект". По мнению Кундеры, опубликовав не только романы, но и письма писателя, "Брод предал своего друга. Он действовал вопреки его воле, вопреки его целомудренной натуре. Его бестактность не может быть оправдана".
Когда читаешь опубликованные и многажды комментированные письма Кафки, в особенности тягостное и душераздирающее "Письмо к отцу", которое сам Кафка так никогда и не решился отослать и которое, после публикации Брода, "мог прочесть кто угодно, только не сам адресат", действительно, трудно отделаться от ощущения совершаемой бестактности, точно так же как от чувства прямого прикосновения к гениальному.
Перспектива публикации неизвестных текстов Кафки вкупе с разбирательством с сестрами Хоффе, откровенно заявляющими в интервью, что собираются распоряжаться бумагами по собственному усмотрению, а "культура, извините, далеко не первый из наших приоритетов", пробуждают примерно ту же смесь чувств. Люди обеспечивают бестактность, Кафка — гениальность.