Банкротство с царским размахом

7 000 000 руб. исчезло со счетов московского Коммерческого ссудного банка в 1875 году, что привело к первому в истории Российской империи банкротству крупного частного кредитного учреждения. До последнего момента банк пользовался огромным доверием у вкладчиков и акционеров прежде всего потому, что в его совет входили самые уважаемые московские предприниматели, а возглавлял его сам московский городской голова Даниил Шумахер. При этом император Александр II, невзирая на то, что прежде частным финансовым структурам, испытывавшим затруднения, правительство оказывало помощь, приказал отдать руководителей Коммерческого ссудного банка под суд.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Растрата

События, без преувеличения потрясшие всю Российскую империю, начались 11 октября 1875 года по старому стилю. "Когда я,— вспоминал прокурор Б. Обнинский,— в здании суда кончал уже свои занятия, в мой кабинет вошел прокурор палаты Н. А. Манасеин в сопровождении незнакомого мне молодого человека, видимо, взволнованного и очень смущенного, в котором трудно было предугадать будущего ретивого руководителя московской городской думы г. Алексеева. "Семимиллионная растрата! — сказал мне Николай Авксентьевич,— выслушайте г. Алексеева, составьте протокол, и затем вам тотчас же нужно будет отправиться в банк с судебным следователем по особо важным делам, а я пойду отправить телеграмму министру юстиции". В протокол мне пришлось внести изумительные разоблачения: московский ссудно-коммерческий банк, предвидя крушение, возвращает членам своим вклады и сбывает акции публике, еще не знающей, что покупает клочки бумаги. Он, Алексеев, тщетно требовал свой вклад обратно, и если не заарестовать тотчас же кассу банка и имущество его членов, то и все остальное будет расхищено, а вкладчики и акционеры пойдут по миру".

Подобная информация заставила прокуроров и полицию действовать без промедления. "Кончив допрос,— писал Обнинский,— я с судебным следователем и целым отрядом полицейских (для охраны выходов) отправился в банк, где, по словам Алексеева, совет и правление в полном составе будут заседать во всю ночь. Подъехав к помещению банка на Никольской (где теперь аптека и магазины Феррейна), мы нашли окна неосвещенными и двери запертыми. Долго стучался в них полицейский пристав, пока наконец одна половинка немного приотворилась и показался заспанный сторож с сальным огарком в бутылке и в накинутой поверх рубашки шинели.

— Что вам угодно? Никого нет.

— Отворяй,— крикнул ему пристав,— это господин прокурор и судебный следователь (полиция уже оцепила все здание банка).

Дверь моментально отворилась, и мы пошли за сторожем, который светил нам своим огарком. Прошли мы так длинную анфиладу погруженных во мрак пустынных зал и остановились перед запертою дверью.

— Отворяй! — повторил пристав,— и сторож, помявшись немного, распахнул двери...

Никогда не забуду я внезапно открывшейся перед нами картины: громадная a giorno (ярко освещенная, итал.— "Деньги") зала, посередине длинный стол, обставленный креслами, а на них — весь персонал банка, точно военный совет накануне сомнительной битвы, замышляющий вылазкой спасти себя и добычу. Пристав отрекомендовал меня и объяснил цель прибытия. Последовала немая сцена, подобная той, которой заканчивается бессмертная комедия Гоголя: все поднялись со своих мест и замерли в безмолвном испуге, предвещавшем победу обвинения... Началось опечатание всех помещений банка, потом пошли допросы, аресты, обыски, осмотры — весь тот обычный финал, которым пользуется затем обвинитель, доказывая и проверяя вину на суде".

О ночных событиях узнала вся Москва, и к зданию Коммерческого ссудного банка ринулись вкладчики и акционеры. "На следующий день, отправляясь в банк,— вспоминал прокурор,— я едва мог пробраться сквозь толпу... Вся Никольская, тротуары и мостовая, была буквально запружена народом. Толпа рвалась вперед, еле сдерживаемая полицией и конными жандармами, размахивала руками, кому-то грозила, чего-то отчаянно требовала и остановилась у большого каменного дома на конце улицы, встретившись с другой подобной же толпой, напиравшей с противоположной стороны... Толпа была самая разнообразная: светские барыни, отставные солдаты, деревенские священники, помещики, сельские старосты, монахи и масса не причастных к "делу" зевак... Преобладал вообще "серый" элемент, наглядно свидетельствуя, что всех больше пострадали от краха неимущие классы, что растрачена трудовая копейка, что отняты последние сбережения. Всеобщее тревожное раздражение достигло своего апогея, когда толпа, прорвав полицейский кордон, бешено ринулась в банк. В конторе, первой от входа, шла невообразимая сумятица. Директор-распорядитель был буквально прижат к стене иступленной толпой вкладчиков и акционеров, требовавших назад свои деньги. Осыпаемый проклятиями и ругательствами, бледный как полотно, со стиснутыми зубами, стоял он за своей конторкой, судорожно скрестив руки на тяжело вздыхающей груди, в глазах блестели слезы. А кругом неистовый шум и гам, дикий, истерический хохот женщин, сдержанные рыдания, стоны и опять проклятия, и проклятия. То там, то сям виднелись и иные жертвы Ваала, безмолвные и неподвижные: старушка, бессильно раскинувшаяся на стуле, с запрокинутой головой и опущенными веками; около нее суетилась заплаканная дочь; пузырек с каплями дрожит и прыгает в руке, и она никак не может попасть им в рюмку с водой; "севастопольский герой" на деревянной ноге и с медалями во всю грудь; он сидит, как изваяние, и тупо уставился в пол; старичок, деревенский священник, охватив заскорузлыми руками трясущуюся голову, присел на подоконнике; около него рассыпаны какие-то бумаги — вероятно, церковное некогда достояние; рядом с ним дама прислонилась лбом к стеклу, и плечи вздрагивают... А с улицы напирают новые и новые толпы с преобладанием того же серого элемента: банк пользовался безграничным доверием в особенности от этой серой, трудолюбивой мелкоты".

Крах Коммерческого ссудного банка оставался событием номер один в Российской империи в течение многих недель. Русский писатель А. Писемский сообщал сыну: "В Москве теперь сильное волнение: лопнул Коммерческий ссудный банк, в котором у меня, как и в прочих частных банках, нет ни гроша, но тем не менее я другой день в каком-то лихорадочном состоянии, прислушиваюсь к этому общенародному бедствию. Акции этого банка все почеркнуты и на бирже не имеют никакой цены, а сколько получат вкладчики по билетам и текучим счетам — еще неизвестно, но говорят, что дефицит огромный... Правительство, кажется, серьезно озабочено, чтобы не было в Москве общего банкового кризиса, так как публика под влиянием паники, пожалуй, сразу потянет из всех банков свои вклады, и, как пишут в газетах, оно готово в этом случае идти на помощь к банкам. Председателем лопнувшего банка был молодой еще почти человек, некто Полянский, который, если ты помнишь, жил рядом с нами в Останкине. Теперь он уже арестован, и вместе с ним еще один директор, фамилии которого я не знаю. Прокурорский надзор начал уже следствие. В самом банке происходят раздирающие душу сцены: плачут, бранятся, падают в обморок — ужас, что такое!.."

Однако банковский кризис все-таки случился. В течение нескольких дней, начиная с 12 октября, вкладчики банков по всей стране штурмовали их отделения, пытаясь снять свои сбережения. Многие крупные банки понесли серьезные потери: так, Русский банк внешней торговли лишился 200 тыс. руб., а Волжско-Камский — 100 тыс.

Взятка

Тем временем следствие пыталось разобраться в причинах краха банка, еще недавно считавшегося прочным, как скала.

Чтобы прояснить ситуацию, надо отметить особенности образования русских частных банков в период после отмены крепостного права. Реформа отечественной финансовой системы происходила по той же схеме, что и реформа государственных институтов, начиная с судебных. За образец брали какой-либо европейский устав или закон, как правило немецкий. Затем его адаптировали к реалиям русской жизни, что удавалось далеко не всегда, поскольку для большинства занимавшихся этим процессом чиновников работа эта оказалась сторонней и делалась спустя рукава. Именно так появился на свет первый устав коммерческих банков, содержавший в себе множество противоречий и недостатков. В нем не были четко прописаны взаимоотношения между советом банка, его правлением и директорами. Так что иерархия в банках устанавливалась явочным порядком — в какой из управляющих структур оказывался самый энергичный и способный навязать другим свою волю человек, та и становилась главной в учреждении.

Та же путаница наблюдалась в вопросе контроля. Как мог совет банка контролировать его дела, если членов совета в иных банках нанимало правление, правда из числа известных и именитых людей?

Однако самая главная проблема заключалась в том, что в Российской империи отсутствовали грамотные банковские кадры. Картина поразительно напоминала то, что происходило в СССР в конце 1980-х годов, когда правительство разрешило создание частных банков. Основывать их принялись все кому не лень, но очень скоро оказалось, что лихо проворачивать сделки и ежедневно работать в банке — два весьма различающихся рода занятий.

Поиск кадров внутри России превратился в 1860-1870-х годах в нерешаемую задачу. Прежние банкирские дома, которые можно было пересчитать по пальцам, готовили для себя кадры штучно. Подростки, взятые в ученики, жили у главы банкирского дома, который долго присматривался к ним и, лишь выбрав лучших и преданных, начинал учить их азам банкирского ремесла. Естественно, на все новые банки таких специалистов старой закваски не хватало. А обыкновенные бухгалтеры, даже с солидным опытом, путались даже в способах записи банковских операций и правильном внесении их в соответствующие книги.

Со всеми этими проблемами столкнулись и основатели Коммерческого ссудного банка. Группа уважаемых московских купцов хотела обладать собственным финансовым инструментом, позволявшим, как они слышали, не только иметь постоянный кредит, но еще и зарабатывать весьма солидные деньги. Во главе дела они убедили встать человека, как они считали, достаточно опытного в финансовых вопросах — управляющего городским ломбардом Даниила Шумахера. А тот, в свою очередь, рекомендовал назначить директором-распорядителем банка недавнего управляющего канцелярией генерал-губернатора Москвы Григория Полянского, избранного гласным городской Думы, как именовались депутаты.

Время, однако, показало, что оба руководителя банка, начавшего свою работу в 1870 году, мало что понимают в банковском деле, в особенности в том, что касалось отношений с зарубежными кредитными организациями и работы на зарубежных рынках акций, товаров и сырья. Полянский не удосуживался вникать в подобные вопросы. А Шумахер, если бы даже и захотел, вряд ли смог бы найти на это время, поскольку его вскоре избрали московским городским головой. Правда, банку высокий пост его руководителя только добавлял солидности и вкладчиков.

Чтобы как-то справиться с создавшейся ситуацией, была предпринята попытка найти хорошего специалиста по международным операциям. Но все известные профессионалы, которые, как уже говорилось, были наперечет, к тому моменту оказались при приличных должностях и окладах. Так что на долю Коммерческого ссудного банка остался знаток с довольно неоднозначной репутацией — Густав Ландау из принадлежавшего Российской империи царства Польского. Ранее он имел свою банкирскую контору, но прогорел; затем трудился бухгалтером в различных финансовых учреждениях, где о его вкладе в дело никто не отзывался с восхищением. Совокупность этих обстоятельств не помешала совету банка утвердить Ландау директором по международным операциям.

На новом посту Ландау начал проводить операции, вполне соответствовавшие его сомнительной репутации. К примеру, он покупал на иностранных рынках акции, которые вскоре резко падали в цене. А иногда шел и на прямой подлог, объявляя в банке, что купил ценные бумаги в несколько раз дороже того, что было уплачено на самом деле (разницу он, естественно, присваивал). Контролировать Ландау, как показывали члены совета банка на следствии, они не могли, поскольку тот отказывался говорить на каком-либо языке, кроме немецкого, которого никто из купцов старой закалки не знал.

Однако у следствия возникли и другие вопросы к пятнадцати членам совета банка. Ведь когда им стало известно об убытках, нанесенных операциями на внутреннем рынке вкупе с действиями Ландау, они не стали поднимать шум. Между тем ущерб превысил 200 тыс. руб. при капитале банка в 3 млн. Вместо этого в 1873 и 1874 годах были составлены благоприятные годовые отчеты, а все убытки укрыли в текущих операциях банка. Мало того, в те же годы дивиденд на акцию совет банка поднял с 6 до 8%, что составляло прибавку 4 руб. на акцию.

Допрошенные члены совета утверждали, что ничего не знали о проблемах, а возросшие выплаты объясняли заботами об акционерах. Мол, они имеют, как и положено по уставу банка, всего лишь по 50 акций, а работают в совете исключительно из почета и бесплатно. Но вскоре выяснилось, что один из членов совета на самом деле скупил почти 1,5 тыс. акций, а весь совет на родственников и свойственников приобрел 6 тыс. акций из 15 тыс. А по другим данным, из 87 акционеров банка в тесной связи с его правлением и сотрудниками состоял 71. Так что выходило, что, согласившись на повышенный процент, совет банка дал сам себе крупную взятку — в размере нескольких десятков тысяч рублей — за то, что закрыл глаза на творящиеся в банке безобразия.

Но это было сущей мелочью по сравнению с тем, что получали директора за предоставление необеспеченных кредитов. Самым крупным и без преувеличения катастрофическим по своим масштабам оказался кредит, выданный Бетелю Генри Струсбергу — человеку, которого считали "железнодорожным королем". Родился он в Восточной Пруссии, но всю жизнь провел, странствуя по Европе в поисках быстрого способа разбогатеть. Живя у родственников в Англии, он приобрел некоторый капитал, а также веру в простой секрет успеха — "золотой ключ отпирает любые двери". Любое дело он начинал с раздачи взяток чиновникам и иным нужным людям. За мзду он получал подряды на строительство железных дорог, затем собирал деньги с заинтересованных в быстром обогащении вкладчиков, затем создавал акционерное общество и выпускал акции новой дороги, и снова становился богаче. Но главное, во время строительства дороги давал подряды только тем, кто не забывал заплатить ему за получение подряда некую немалую сумму. Как утверждали его недруги, реально построенных километров дорог было куда меньше, чем присвоенных им миллионов.

Как бы то ни было, у Струсберга были собственные заводы, где изготовляли подвижной состав для железных дорог, а у правительства Российской империи было желание купить этот подвижной состав за границей. Дело стало за малым — Струсбергу требовались деньги на очередной "золотой ключ", чтобы поставку вагонов для России отдали именно ему. Но в Европе ему уже никто не верил на слово, и никто не принимал в залог изготовленные им вагоны. Оставалось лишь открыть малой мздой путь к получению денег для большой. Струсберг нашел подход к Ландау, а тот в свою очередь свел его с директором-распорядителем Коммерческого ссудного банка Полянским. Сам Струсберг, правда, знакомство с Полянским отрицал, утверждая, что вел все дела с Ландау.

Первый кредит не представлял собой ничего особенного: Струсберг, заложив вагоны, получил деньги. Но дальше начиналась путаница. По одной из версий, документы на вагоны он банку так и не передал, а Полянский с Ландау их не потребовали. Затем "железнодорожному королю" понадобились дополнительные средства, и он их снова получил без всякого обеспечения. В итоге Струсбергу выдали более 8 млн руб., из которых обеспеченными вагонами условно считался только 1 млн. При этом Полянский с Ландау "выручили" то ли 150, то ли 170 тыс. руб. Директор-распорядитель вместе с директором по международным операциям банка потом рассказывали, что понимали, насколько подобные операции подрывают репутацию банка, но все еще рассчитывали, что Струсберг провернет свою операцию и вернет деньги. При этом, правда, получалось, что каждый вагон заложен банку по цене 1,2 тыс. руб., тогда как все конкуренты предлагали их российскому правительству по 600 руб. Так что отдавать кредит Струсбергу не было никакого смысла. Мало того, по всей видимости, законным владельцем подвижного состава оставался именно он, а обманутыми глупцами — Полянский и Ландау вместе с советом, акционерами и вкладчиками банка.

Вопрос об ответственности совета банка также чрезвычайно занимал следствие. Кто-то из членов совета говорил, что они одобрили сделку, уже заключенную директорами, поскольку их ввели в заблуждение. Другие утверждали, что понятия не имели о том, что происходило. Как выяснили следователи, некоторое время директора пытались скрыть сделку со Струсбергом. Пресловутые миллионные суммы разбивали на части, записывали в расходы по различным статьям, но бесконечно это продолжаться не могло. Слухи о странном кредите просочились на биржу, и акции банка начали стремительно падать.

Члены совета попытались действовать единственно возможным, как им казалось, способом: делегация от банка выехала в Санкт-Петербург для встречи с министром финансов Рейтерном, чтобы просить его о срочной поддержке банка наличными. Однако во время аудиенции между прибывшими возникла свара. Они принялись обвинять друг друга и директоров банка в возникновении проблем, и в итоге министр отказался не только помогать им, но и попросту слушать.

Теперь стало очевидным, что банк обречен, и члены совета бросились забирать свои вклады и вклады родственников, свойственников и знакомых, а также сбывать принадлежащие им акции. Сотрудники банка также хотели спасать свое и своих, а потому пригрозили придать дело огласке. И именно во время попытки разрешения конфликта их застал в банке прокурор Обнинский.

Расплата

Обвиняемые предпринимали отчаянные попытки повлиять на результаты следствия. "Следуя правилу своего вожака о "золотом ключе, отпирающем любую дверь",— вспоминал Обнинский,— привлеченные к делу воротилы банка сулили золотые горы за прекращение следствия. Они истощили все меры и способы обороны, окружили себя целой плеядой светил тогдашней адвокатуры, московской и петербургской, и, кроме того, заручились ходатаями в закулисной области; они испробовали все ходы и выходы и, когда все это ни к чему не привело и уже составлялся обвинительный акт, прибегли к последнему, отчаянному средству: они отправили одного очень влиятельного ходока в Петербург с целью исходатайствовать особое Высочайшее повеление о прекращении дела как начатого якобы беззаконно и в исходе своем угрожающего промышленным интересам страны. Это была последняя волна "взбаламученного моря", разбившаяся о высокий, неприступный утес и, как богиня, рожденная из пены морской, вторично и на деле предстал и возвестился с высоты Престола один из величайших принципов правосудия, положенный в основу судебных Уставов 20 ноября 1864 г.: выслушав доложенное Наследником Цесаревичем ходатайство, Государь ответил словами, которые огненными буквами должны быть вписаны в летописи нашего правосудия. "Это дело суда,— сказал Император,— и не Нам с Тобой в него вмешиваться"".

Подобный финал выглядел в высшей степени необычно не только потому, что был исключением из русской судебной практики. Как правило, при наступлении затруднений банкам оказывалась необходимая финансовая помощь, а виновных наказывали тихо и по-домашнему. Возможно, особый подход был связан с личностью Струсберга, ведь Александра II не могло не возмутить то, что какой-то авантюрист-иностранец собирался на корню скупить его министров. Но, возможно, император учитывал огромное возмущение общества кражей 7 млн, которое ничуть не стихало.

Особенно обострилось оно с началом процесса в 1876 году. "Я,— писал прокурор Обнинский,— снова увидел перед собою тот же, охваченный испугом, должностной персонал банка в прежнем же in corpore (теле, лат.— "Деньги"), но уже не за столом, обставленным мягкими креслами, а на жестких скамьях подсудимых, не в затаившейся среди ночи конференции, а в открытой для всех, для света и правды, великолепной, храму подобной, большой Екатерининской зале нового суда. Богатыри еще недавно всесильного в подобных случаях капитала, "великаны промышленности", звездоносный городской голова первопрестольной столицы, "железнодорожный король" — все это приникло и трепетало под занесенным мечом правосудия на защиту слабых и обездоленных. Бесчисленная публика заполняла всю залу, все хоры под куполом, все свободные проходы между расположенными амфитеатром местами на подмостках, толпилась в коридорах и на дворе, толкалась у ворот, поджидая вывода подсудимых".

Обвиняемых действительно защищали лучшие адвокаты страны. Часть членов совета банка защищал знаменитый Федор Плевако, который пытался доказать, что его подзащитные, как малые дети, не ведали, что творят. В своей речи он пытался найти им хотя бы какие-то оправдания. Он рассказывал, что члены совета банка по первому требованию вернули в кассу все деньги, которые были сняты с их собственных счетов и со счетов их родных и знакомых. А также как о примере гражданского мужества говорил о том, что все проданные перед крахом акции банка они выкупили назад.

Главным же аргументом знаменитого адвоката на протяжении всего суда оставался тезис о том, что все члены совета прежде имели незапятнанную репутацию. Ведь не могли же пятнадцать уважаемых людей превратиться в одночасье в воров. А если и превратились, то исключительно из-за охватившей их паники. Кто в подобной ситуации повел бы себя иначе?

Из всех обвиняемых хуже всего приходилось Струсбергу, на которого все остальные пытались перевалить основную тяжесть вины. Он же, в свою очередь, доказывал, что состояние банка и до сделки с ним оставляло желать много лучшего, а раздачу взяток в России оправдывал тем, что это давняя русская традиция, а он прибыл в страну не для того, чтобы исправлять здесь нравы. При этом все наблюдатели отмечали, что блеск "железнодорожного короля" заметно поблек и выглядит он весьма и весьма уныло. Прокурор Обнинский писал в воспоминаниях: "Посещая как-то, уже в конце следствия, арестантские камеры при Пречистенском частном доме, я зашел и в камеру Струсберга. Маленькая, узкая комнатка, с одним окошком у потолка, кровать, столик, заваленный бумагами, и грубый деревянный стул, на котором, понурив свою красивую голову, в позе Наполеона при Ватерлоо, сидел развенчанный железнодорожный король. Я вспомнил эту убогую камеру много лет спустя, когда в Берлине мне показывали монументальный роскошный дворец на Wilhelmstrasse, в котором во дни своего могущества жил философ-король и где "князья и герцоги дожидались в его приемной",— как однажды выразился он на суде".

Приговор суда оказался вполне ожидаемым. Присяжные признали подложными отчеты банка, составленные Полянским и Ландау, а также их подкуп Струсбергом. Кроме того, членов совета банка, несмотря на все старания Плевако, сочли виновными в вовлечении третьих лиц, прежде всего акционеров и вкладчиков, в заведомо невыгодные сделки. Ведь они прекрасно знали о состоянии банка, но вопреки требованиям закона не прекратили его операций.

В итоге Полянский, Ландау, Струсберг и член совета банка Борисовский, который более других был в курсе "вагонной" сделки, а затем активнее других пытался спасти собственные вклады, были приговорены к лишению всех особых прав, что означало приравнивание в социальном статусе к самому бесправному сословию в России — крестьянству, и ссылке в Томскую и Олонецкую губернии. Бывшего московского городского голову Шумахера приговорили к месяцу ареста. Остальных обвиняемых присяжные оправдали.

По поводу дальнейшей судьбы Струсберга существует несколько версий. По одной из них, его после приговора выслали из России. По другой версии, он, несмотря на многократные просьбы прусского правительства, отбывал наказание в течение восьми лет. Точно известно лишь то, что, вернувшись на родину, он больше никогда не входил в число сколько-нибудь заметных и значимых людей.

Больше всех пострадали, как водится, вкладчики банка. Но и им следовало благодарить Бога и правительство хотя бы за то, что после ликвидации дел и имущества банка они все же получили три четверти своих сбережений.

Казалось бы, история московского Коммерческого ссудного банка должна была послужить уроком для всей отечественной финансовой системы. Однако хищения и злоупотребления не только продолжались, но и нарастали год от года.

(Продолжение следует)