К 30 ИЮНЯ 1812 ГОДА ФРАНЦУЗСКАЯ АРМИЯ ВОТ УЖЕ НЕДЕЛЮ НАХОДИЛАСЬ НА ТЕРРИТОРИИ РОССИИ. ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I ОБНАРОДОВАЛ МАНИФЕСТ: "ВОИНЫ! ВЫ ЗАЩИЩАЕТЕ ВЕРУ, ОТЕЧЕСТВО, СВОБОДУ!" МЕЖДУ ТЕМ ВТОРГШИЙСЯ В РУССКИЕ ПРЕДЕЛЫ ЗАХВАТЧИК НАПОЛЕОН НЕ ПРЕТЕНДОВАЛ НИ НА РУССКУЮ ВЕРУ, НИ НА РУССКОЕ ОТЕЧЕСТВО, НИ НА РУССКУЮ СВОБОДУ. ОН ВООБЩЕ НЕ БЫЛ УВЕРЕН, ЧТО НАЧАЛ НОВУЮ ВОЙНУ.
Начиная войну 1812 года, Наполеон чистосердечно полагал, что можно будет вовсе избежать военных действий и добиться желаемого одной только демонстрацией французской военной мощи.
Война без намерения
Известное изречение Виктора Шкловского "Война — это всегда большое взаимное неумение" применимо к любой войне. А в случае войны 1812 года речь идет не только о взаимном неумении, но и большом взаимном непонимании.
До 8 июля 1812 года французская официозная печать хранила полное молчание о происходившем далеко на востоке от Парижа. Moniteur писала о чем угодно, но только не о предпринятом императором великом походе.
Это было, конечно же, не случайно. По мнению большинства весьма близких к Наполеону людей, он и не начинал той войны, которой обернулся 1812 год. Поначалу Наполеон скромно называл свой поход "второй польской войной". Ему вторило высшее французское офицерство, непосредственно участвовавшее в боях,— в первые месяцы войны оно выказывало недовольство тем, как идет "это польское дело".
Наполеон считал, что желает совсем немногого: всего лишь принудить Россию к отказу от Польши и соблюдению континентальной блокады Англии. Россия была последним препятствием на пути к тому, что Наполеон называл "всеобщим миром" и что было конечной целью всего предприятия. При этом Наполеон допускал, что сможет принудить Александра к компромиссу одной лишь демонстрацией силы.
28 июня французская армия вступила в Вильно. Сопротивления она не встретила. Неман был прекрасно знаком и памятен Наполеону — это была память о Тильзите и заключенном там с Александром мире, в том числе предусматривавшем присоединение России к блокаде Англии.
Переход французов с левого на правый берег означал начало решительного выяснения отношений. Но Неман оказался не только политической границей. Наполеон не знал, что ждет его за рекой, да если бы и знал, то не смог бы понять.
После того как гигантская армия, собравшаяся у границ России, переправилась через Неман, в ставку Наполеона прибыл царский посланник генерал Балашов. Это могло быть расценено как проявление слабости России, однако на самом деле русские просто тянули время. Крайне раздраженный этим Наполеон 16 июля присоединился к армии, стремительно продвигавшейся вперед. Александр, напротив, через два дня оставил армию и обосновался в Петербурге.
Период простой демонстрации силы закончился.
Война без понимания
Наполеон, конечно же, не нес русскому народу кабалы и порабощения, как писали многие русские историки, в том числе лучшие. В какую голову могла прийти мысль о порабощении страны, власти которой в лучшем случае контролируют несколько сотен метров по сторонам от главной дороги, да и то не всегда?
Наполеон вообще тяготился захватом территории. Император хотел сражения, победы и предложенного Петербургом мира. Того самого мира, который, по убеждению Наполеона, должен был принести Европе 25 лет спокойствия.
В своем первом после начала кампании обращении к войскам Бонапарт сказал: "Рок влечет за собою Россию; ее судьбы должны свершиться". Они и свершились. Только по русским правилам.
Искавший генерального сражения Наполеон крайне обрадовался, узнав, что русские эвакуировали знаменитый дрисский лагерь, детище военного советника Александра I Карла Фуля. Этот лагерь, согласно плану Фуля, должен был стать главным приграничным узлом сопротивления русской армии, и император не мог не принимать его в расчет при планировании кампании. Стратегический план Фуля строился на заманивании 1-й русской армией неприятельских войск именно в этот район. И, разумеется, в нем генеральное сражение было бы крайне невыгодно французам.
Но русские от этого плана отказались. Знал бы Наполеон, что из семи проектировавшихся мостов через Двину ни один не был построен, что укрепления были насыпаны кое-как и основная подготовка к сражению заключалась в строительстве больших навесов, прикрывавших кули с ржаной мукой! Эти сведения, безусловно, можно было получить от разведки, но то, что в России вообще все происходит именно так, надо было не только узнать, но и осмыслить. То есть речь шла не о недостатке информации, а о принципиальном непонимании, о культурном различии.
Как раз информации друг о друге у противников хватало. И той, что была получена на полях былых сражений, и иного рода. После Тильзитского мира, сделавшего Россию и Францию союзниками, в Москве ходил анекдот, что Наполеон похвалялся перед Александром, будто купил всех его министров и может назвать цену каждого. Дукаты, якобы говорил Бонапарт, можно найти даже в карманах солдат его величества. Свою отлаженную систему политических осведомителей имела и русская дипломатическая военная служба во Франции.
И тем не менее стороны не знали друг о друге главного.
Наполеон, главными словами которого были "честь" и "слава", убеждал себя, что Александр не может просто так отступить из Польши — ведь тогда он обесчестит себя в глазах поляков. Что он не может сдавать русские города один за другим. Что он не может отказаться от мира, когда неприятель занял одну из российских столиц.
Но Александр все это себе позволил. У него было отличное от наполеоновского представление о чести и славе. Он поминал шпагу, которую никогда не обнажит первым, но вложит в ножны последним, показывал на карте Камчатку, до которой придется идти врагу, чтобы отпраздновать победу, вполне разумно вспоминал Испанию, чей народ был побит, но не был ни покорен, ни побежден. Ему даже приписывают слова, что можно принудить своего победителя принять мир. Этому он будто бы научился у самого Наполеона.
"Он только что призвал Австрию, Пруссию и всю Европу к оружию против России,— настаивал Александр,— а я все еще верен союзу — до такой степени мой рассудок отказывается верить, что он хочет принести реальные выгоды в жертву шансам этой войны. Я не строю себе иллюзий. Я слишком высоко ставлю его военные таланты, чтобы не учитывать всего того риска, которому может нас подвергнуть жребий войны... Русский народ не из тех, которые отступают перед опасностью. Если на моих границах соберутся все штыки Европы, то они не заставят меня говорить другим языком".
Штыки собирались долго и планомерно, однако нападение все же оказалось вероломным. Так, во всяком случае, сказано в манифесте Александра. Но не стоит чересчур верить ему — русские армии начали отступление за три дня до перехода Наполеоном Немана.
Александр понимал, что необходимо отступать, заманивая противника вглубь. Но, несмотря на декларированную им готовность отступать до Камчатки, он не рассчитывал, что Наполеон отважится на такую глубокую экспедицию, проигнорировав все те сведения, которыми французский император располагал к началу войны.
Война без правил
Не стоит думать, что французы стали терпеть недостаток во всем только с наступлением зимы и роковой растяжкой военных коммуникаций. Ведь Наполеон, уже находясь в Москве, начинал нервничать, когда эстафета с корреспонденцией из Парижа запаздывала на несколько часов!
На самом деле неразбериха поразила великую армию с первых же летних дней похода. "...Быстрое движение при отсутствии продовольственных складов исчерпало и разорило все запасы и все жилые места, находившиеся по пути. Авангард еще кормился, а вся остальная часть армии умирала от голода. В результате перенапряжения, лишения и очень холодных дождей по ночам погибло десять тысяч лошадей. Много солдат из молодой гвардии умерли во время переходов от усталости, холода и лишений". Речь идет про июль 1812 года.
Наполеон в эти теплые дни собирался отбросить русских в "их льды" и говорил, что если русскому императору нужны победы, то пускай он бьет персов и не вмешивается в дела Европы. Сам Наполеон жаждал генерального сражения. В худшем случае он собирался создать столь тяжелое положение в стране, что русским вельможам не останется ничего другого, как "принудить" императора Александра к миру.
Несколько позже современник записывал, что в Москве "единственные сведения о России, которые получал император, это были сведения, приходившие из Вены, Варшавы и Берлина через Вильно". Стоило ли подкупать министров и иметь столь осведомленных информаторов до войны?
Однако худшее было впереди.
Война без сражений
Наполеон был отлично информирован о состоянии русской армии накануне войны, но встретиться с этой армией ему никак не удавалось. Наполеону приходилось обнажать шпагу в ожидании атаки казаков. Даже отступая из Москвы, он верил, что главное — это сойтись с русскими в решающей битве. Когда приближенные напоминали ему о надвигающейся зиме и необходимости запасти теплую одежду и подковы для лошадей, Бонапарт отвечал: "Вы не знаете французов: они будут заменять одну вещь другой". Он терял чувство реальности.
Александр же был в Петербурге, куда не доходил запах пожарищ и где не чувствовался весь ужас происходящего. Но оттуда, как отмечал современник, гибельное положение Наполеона виделось лучше. Отечественная война и личная храбрость войск позволяли, как это бывает, скрывать неумелое руководство и оправдывать бессмысленные жертвы.
Александр и Кутузов никак не хотели придать войне "такой характер, при котором страну берегли бы, вместо того чтобы ее опустошать". По логике Наполеона, беречь надо было страну, а не армию — раз уж она создавалась, то должна быть использована.
Александр примерно в это же время сказал: "Теперь начинается моя кампания". Когда Наполеон завяз в России, русский царь снова почувствовал себя полководцем. Тактика, принесшая ему успех, была очевидна с первых дней войны. "Беречь страну" в России никто не собирался. Опустевшие деревни и города, сожженные дома и склады стали реальностью с самого начала похода французской армии. Русские войска и население уходили, не оставляя за собой и гвоздя. Нередко можно было найти подтверждения тому, что поджоги и разрушения были спланированы и подготовлены.
Известны слова Кутузова о необходимости "сберечь армию". Однако свидетели Бородина не раз отмечали, что русская армия была расставлена перед сражением столь непрофессионально, что с самого начала несла неоправданные потери. По свидетельствам очевидцев, уже немолодой и одряхлевший Кутузов вяло руководил сражением и, должно быть, вполне отдавал себе отчет в его стратегической бессмысленности — десятки тысяч погибших стали данью воле царя и общественному мнению. После Бородинского сражения Наполеон говорил: "Мы скрестили шпаги: честь спасена в глазах всего мира". Известно, какой абсурдной ценой было оплачено это спасение.
Кутузов одним из первых понял, в какую западню попал Наполеон. Понял он и то, что достаточно просто повести войска в западном направлении, и за ними в обратный путь потянется обессилевшая и тщетно ищущая сражения неприятельская армия. Победа Кутузова заключалась, собственно, в том, что после захвата Москвы и осознания невозможности выторговать желанный мир Наполеон рвался в сражение не ради победы, а для удовлетворения французского общественного мнения.
При этом вроде бы готовая к холодам и не вступавшая в серьезные столкновения русская армия, следуя за отступающим Наполеоном на Запад, несла едва ли не большие потери, чем французы. Так, корпус Витгенштейна, оперируя на более чем спокойном направлении, потерял за короткое время до трети своего состава.
Война без пощады
Вопреки пожеланиям Кутузова (вряд ли особенно желавшего встретиться с французами на их территории, где стратегия и военное искусство опять могли стать основными факторами) русская армия вступила в Европу. Наполеон добился прямо противоположного тому, что полагал основной целью войны. Соглашение с Александром пришлось подписывать в Париже, а не в Москве.
Десятилетиями позже приехавший в Россию де Кюстин подвергся допросу в Кронштадте.
— Что, собственно, вы желаете делать в России?
— Ознакомиться со страной.
— Но это не повод для путешествия.
Русскому народу так же непросто было счесть Польшу или континентальную блокаду серьезным поводом для войны. Большинство полагало, что "царь войны не хочет" и "царь договорится".
Столетием позже Федор Степун записывал свои разговоры с солдатами, собирающимися на мировую войну. "И с чего это немец нам войну объявил, ваше благородие? — спрашивали офицера.— Может быть, они с того на рожон лезут, что жить им тесно, с хорошей жизни на штык не полезешь, так нельзя ли откупиться?"
Понять, зачем вообще неприятель пришел в Россию, было трудно, и коли уж откупиться нельзя, приходилось воевать всерьез. А это уже был конфликт цивилизаций. Наполеон рассчитывал, что найдет в русских городах некое подобие европейских городов с их квартирами для армий, запасами и готовым к контактам и снабжению войск населением. Вместо того он встретил сожженные города и сельскую округу, в которой единственной формой снабжения было мародерство.
Народ разделял нежелание власти "беречь страну", потому что беречь то, что оставалось под неприятелем, не имело никакого смысла. Народ, который и столетие спустя пошедших на Россию немцев не отличал от нехристей турок или японцев, должен был воспринимать нашествие басурман как тотальную катастрофу, при которой ничего сберечь уже нельзя — в том числе и людей: известно, что при отступлении из Москвы в городе осталось множество раненых, которые неизбежно должны были погибнуть от голода и пожаров.
Так в войне 1812 года тактика власти и поведение народа гармонично дополнили друг друга.
СЕРГЕЙ ШКУНАЕВ
------------------------------------------------------
У Наполеона не было планов порабощения России. Он желал победоносной дуэли и честного мира
Несчастья наполеоновской армии начались задолго до наступления зимы. Уже летом гвардейцы умирали от усталости, голода и лишений
Французский император не мог понять, почему русские уничтожают страну, вместо того чтобы ее беречь
------------------------------------------------------
Война маршей
Как отмечал видный немецкий военный теоретик Карл фон Клаузевиц, принимавший участие в войне 1812 года на стороне русских, в своем классическом труде "О войне", марши оказали разрушительное действие как на французские, так и на русские войска.
Когда Бонапарт переправился через Неман, пишет Клаузевиц, его центр, с которым он потом двинулся на Москву, заключал в себе 301 000 человек; под Смоленском из них находилось в отделе 13 500 человек; следовательно, всего должно было бы остаться 287 500 человек. Между тем налицо было всего 182 000 человек; таким образом, потери достигали 105 000.
Следовательно, рассуждает Клаузевиц, если в сражениях между Даву и Багратионом и Мюратом и Остерманом-Толстым французы потеряли 10 000 человек, потери, которые армия Наполеона понесла больными и отставшими в течение 52 дней при передвижении на расстояние приблизительно 70 миль, составили 95 000 человек, т. е. 1/3 всего состава.
Три недели спустя, продолжает Клаузевиц, к моменту Бородинского сражения, эти потери уже достигали 144 000 человек (включая потери в боях), а восемь дней спустя, в Москве,— 198 000.
Численность армии Наполеона, покинувшей Москву составляла 110 000. Пересекли границу России примерно 80 000.
Русская армия, преследовавшая французов и выступившая из-под Калуги в числе 120 000 человек, прибыла в Вильно в составе 30 000. "Всякому известно,— горестно заключает Клаузевиц,— как мало она понесла за это время потерь в боях".