МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Счастье, как ему и полагается, приходит слишком поздно. Заглянув недавно в книжный магазин — не так чтоб укрепить культурный уровень, а скорей погреться,— я обнаружил на прилавке целых три собрания сочинений Хармса.
Одно — превосходное, подготовленное М. Мейлахом собрание стихотворений и драм. Другое — ПСС в одном тяжеленьком томе. Ну и тут же обретался всем известный, давно начатый и все допечатываемый четырехтомник в бледных обложечках. Тиражи, и это при ценах далеко за сотню рублей, немалые — по 10 тысяч. К тому же рядом лежат полный Олейников и фешенебельный том невообразимо сложных и мутных дневников Якова Друскина, философа круга обериутов. Истратив баксов двадцать пять, человек получит сладостной отравы на много лет вперед.
И пока он не начал читать — поскольку после этого ему станет совершенно все равно,— еще можно голосом Земфиры закричать: "Почему?" Почему, выражаясь по-школьному, именно эти странные авторы оказались востребованы? Аргументы насчет того, что раньше нельзя было, а потом разрешили, а тексты сложные, да пока их подготовили, время прошло,— если и справедливы, то только отчасти. Поскольку обериуты, вообще-то, были давно и широко опубликованы за границей, и кому надо — уже все читали. В голову только не приходило, что когда-нибудь "надо" станет широким массам.
Однако же вот стало. Я думаю, что обериутский взрыв связан с довольно простой вещью. Дело в том, что обериутская речь обладает важным свойством — принципиальной, программной глуповатости. Она — наивная, детская. Это, наверное, базовое свойство нашей натуры: в частных проявлениях мы гораздо умнее, чем в целом. Текст умнее автора, конструкция умнее инженера и так далее. И вот сил прикидываться больше нет: подлинное все равно вылезает.
"Горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском... Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни". Это — письмо Пастернака Сталину, писанное после того, как вождь черкнул где-то на полях про "лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи".
Обида Пастернака выявила то, что культурная повадка его времени старалась замаскировать: имманентную глуповатость человека. Сила обериутов и Хармса в особенности в том, что они ничего не скрывали. Их письмо — прямое, "как есть", и к концу века оно обыграло всех. Высокое же искусство — пастернаковско-набоковское, живаго-лолитовское (одинаковое при внешнем антагонизме) не то чтоб скомпрометировало себя, а просто надоело. Оно слишком путано, чтобы быть интересным.
Сенсацией на Западе, на которую почти никак здесь не среагировали, стал выпуск издателем Игорем Захаровым адаптированной редакции "Войны и мира". Фишка в том, что это — подлинный толстовский текст, первая редакция романа. Аннотация на обложке кратка и правдива: "в два раза короче и в пять раз интересней; почти нет философических отступлений; в сто раз легче читать: весь французский текст заменен русским в переводе самого автора; гораздо больше 'мира' и меньше 'войны'; Князь Андрей и Петя Ростов остаются живы". Здорово, а? Я своим детям, если им взбредет что-нибудь почитать, порекомендую именно этот вариант.
Запад высоко оценил "Войну и мир" в новой, экономичной упаковке. Они привыкшие и знают: Элвис Пресли не менее велик, чем Бах. Нельзя бесконечно усложнять текст, громоздя образы и идеи. Лучше поискать иные, емкие и короткие формы выражения авторского чувства. Чем Хармс и занимался. О своем времени он трактовал не слабей Пастернака и Толстого, но сейчас его message оказался точней и доступней.
Тут бы порассуждать о том, что такое постбольшевистское "сейчас" — но ограничусь цитатой. "Понять современность, при всей ее неповторимости, помогает то, что роднит ее с прошлым. Едва средиземноморская цивилизация достигла своей полноты, как на сцену выходит циник. Грязными сандалиями Диоген топчет ковры Аристиппа. Сюрреалист полагает, что превзошел мировую литературу". Так писал гневливый Ортега — как раз во времена Хармса и Пастернака. Теперь что ж гневаться: видно же, что превзошел.
Длинная и, надеюсь, достаточно циничной получившаяся преамбула нужна для того, чтобы перейти к симпатичной плебейке с грудями изменяемой геометрии по имени Памела Андерсон и сценаристам телесериала "V.I.P" про девичье детективное агентство, показанного на ОРТ. На первый взгляд это — произведение гомерического, не имеющего аналогов в мировой культурной практике идиотизма. К честному зрителю фильмец абсолютно безжалостен — там нет ни слова, ни кадра, содержащего хотя бы тень мысли. Картина требует лишь минимальной фантазии — той, которая имеется у всякого занимающегося онанизмом подростка.
При наличии ее "V.I.P" вознаграждает зрителя своего рода культурологическим оргазмом. На видимом плане его обеспечивает глубина памелиного выреза. На метафизическом нам показали фильм-мантру, заклинание — без ассоциаций, без морали, без мысли. Ничего более буддистского мне в жизни смотреть не приходилось. И не журнал Playboy с его культом здорового тела, и не Мэрилин Монро (вроде как праматерь Памелы) в блеске своего романтического блядства вспоминались мне, но пьесы Беккета; "Елизавета Бам" Хармса, "Елка у Ивановых" Введенского.
Материальный мир враждебен и непознаваем, Бог ближе и понятней человеку, чем его собственный письменный стол, сиди, жди Годо, говорят эти авторы. Что сообщает обериутский персонаж Памелы, стоя на коврах Аристиппа? "Смотрите, я дура — но вот же вы приклеились к экрану. Мысль не нужна никакая, вы — дебилы и козлы, и не обманывайте себя".
Серьезные русские телесериалы в сравнении с чистой визуальной резвостью американцев выглядят натужно и старомодно. Словесные фиоритуры Пастернака в сравнении с голым синтаксисом Хармса запутанны и невнятны. Читать простую "Войну и мир" удобней! Может быть, когда-нибудь маятник и попрет опять в другую сторону — к возвышенной сложности, "неожиданностям и таинственностям". Сейчас же тютчевская сентенция насчет изреченной лжи прочитывается как призыв не умничать ни под каким видом и не бояться, что тебя не поймут. Почетным обериутом ХХI века назначается Памела Андерсон.
Отогревшись, я покидаю книжный. Ах, как задувает с Садового в подворотню! "Я знаю все твои трещинки",— надрывается певица в вывешенной на ларьке колонке. "Поэты знают дней катыбр",— читаю я, открыв наудачу Хармса.