Отмеченное вчера 100-летие великого испанского кинорежиссера Луиса Бунюэля чудесно совпадает с рубежом тысячелетий и дает лишний повод для воспоминаний о сюрреализме — самом шумном, барочном, поэтичном и пессимистичном из течений мирового авангарда.
О Бунюэле написаны тома исследований, но стопроцентно самодостаточный испанец лучше других рассказал о себе сам — в мемуарах и беседах. Одна из таких исповедальных бесед протекала в течение почти всей жизни Бунюэля. Его собеседником был Макс Ауб, родившийся на год позже знаменитого режиссера. Мы публикуем фрагмент "портрета в движении", который Ауб сложил из разговоров разных лет.
— Твое первое представление о смерти?
— Гниение. Мне было восемь лет, мы с отцом были в Каланде. Увидел мертвого мула. Падаль.
— Отсюда — мертвые ослы в "Андалусском псе"? Говорят, это была идея Сальвадора Дали.
— Черта с два! Это моя идея. Образ бесконечной смерти и чувство греховности. Представляешь, я и грех! Но ничего не могу с собой поделать: для меня инстинктивно в сексуальном акте есть что-то адское.
— Твой отец был художественно одарен, а мать убежденная католичка?
— Да. Отец делал великолепные религиозные скульптуры — мадонн и ангелов в натуральную величину. Он был либералом в духе XIX века и ходил в церковь раз в году, ибо считал это неизбежным. Был для меня примером...
— Как ты потерял веру?
— Самым банальным образом. То есть между пятнадцатью и восемнадцатью годами. Нет, уже в семнадцать не верил ни во что. Сначала возникли сомнения в существовании ада, которым нас особенно упирали воспитатели-иезуиты. Лето мы проводили в санатории с моим другом Томасом, жили в одной комнате и, как все испанские мальчики, без устали онанировали. И делились своими сомнениями: неужели за такие маленькие грешки можно на веки угодить на адскую сковородку? А потом я прочитал Дарвина и Ницше...
— Иногда складывается впечатление, что ты вообще не сюрреалист.
— Еще как — больше чем когда бы то ни было. Единственное, что я люблю в литературе,— это сюрреалистическая поэзия. Сначала я был скептичен, читал их манифесты для смеха, но потом они поглотили меня. Фактически я был членом группы только в 1929-1930 годах. Начиная с "Андалусского пса" и вплоть до возвращения Арагона из СССР.
— Ты сам не подписывал сюрреалистических манифестов. Может, изредка — раз или два. Дали подписал все...
— Дали? Ничего подобного. Нас, иностранцев, подпускали только к второстепенным документам. Когда речь шла о чем-то важном, подписывали только французы. Очень следили за этим. Хочешь виски?
— Да, с водой. Пополам.
— Я остаюсь верен мартини, пью его особым образом, добавляя каплю кампари.
— Слушай, Луис, а что ты скажешь о Сальвадоре Дали?
— Скажу чистую правду. Дали играл какую-то роль, но только в определенных обстоятельствах. Например, когда мы писали вместе "Андалусского пса". Однако то, что он предложил для "Золотого века", было крайне слабо, ибо тогда уже он был под влиянием Галы — женщины, которую ненавижу больше всего на свете. Мне было бы приятно, если бы... Потом Дали забрасывал меня телеграммами: "Приезжай немедленно, мы сотворим что-то великое. Целую тебя в уста..." Однажды я даже испугался, когда он написал, что если не приеду, сам объявится в Мадриде. Я отвечал ему всегда одно и то же: "Нельзя дважды войти в одну и ту же воду". Если бы встретились лицом к лицу, я бы сказал ему всю правду в глаза. Сукин сын! Но когда-то мы очень дружили.
— И этого из песни не выбросишь.
— Да, если быть человеком чувствительным — как я. Но без Галы. Не могу даже смотреть на его картины, где она фигурирует. В этой женщине было что-то фатальное. Она полностью его уничтожила. Но не будем преувеличивать ее значение. Дело было так: мы вдвоем поехали из Парижа в Испанию, чтобы сделать фильм за деньги моей матери. В течение шести дней появился сценарий "Андалусский пес".
— Что ты помнишь о премьере?
— Она состоялась в Мадриде в 1929 году в кинотеатре "Роялти". Негде было яблоку упасть. Были Ортега-и-Гассет, Канего, Рамон... Хименес Кабалларо держал речь из своей ложи, говорил об авангардном кино. Потом сказал: а теперь слово имеет Луис Бунюэль! Я мог только повторить то, что уже написал в "Сюрреализме на службе революции"...