"От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича" — так в позднесоветские времена говорили о Микояне. Таково было отношение непредвзятого обывателя к коммунистическому руководителю нелюдоедского типа. Теперь, если обнаружить в себе хоть крупицу интереса к подробностям былой кремлевской жизни, есть возможность прочесть объемистые, изданные без всяких купюр воспоминания Анастаса Микояна "Так было".
Не они первые, не они последние. Эти, может быть, не самые лучшие в литературном смысле — но повествовательных способностей Микояна, человека одаренного, хватило, чтобы сделать их занимательными. Однако мне показалось более любопытным, чем судить о фактической стороне дела, проследить за своей реакцией на большой стиль первоисточника сейчас, после того как прочитано сто тысяч разных пародий на него.
"После войны он провел одно лето в Ливадии, поселившись в Ливадийском дворце. Честно говоря, я был этим очень недоволен, Ведь до войны дворец считался курортом для трудящихся крестьян. Это было, на мой взгляд, политической бестактностью". Это не Пригов и не Сорокин пишут, а реальный вождь. Вызывает ли эта интонационная роскошь по-прежнему ту радость, которую испытывал, бывало, слыша зачин анекдота "Ленин очень любил детей"? Приятно, конечно, но уже не так смешно, как раньше. Мелочи кремлевского быта вроде подробного сталинского меню, изложенные таким образом, по-прежнему веселят, но для подробностей "большой" истории такой способ изложения кажется естественным. Ну, всякие там заводы, пашни... Молотова бросили на производство танков, а Берию — пушек. Или, что ли, наоборот. Читаешь вполглаза, принимаешь как должное. Тормозишь на другом: "Сортов вин было много, так что ударило нам в голову. Поблагодарив хозяев, мы уехали. Наше настроение было настолько веселым, что Дзержинский даже запел. До этого я не знал, что Дзержинский так хорошо поет. Товарищи его поддержали".
А вы думали Iron Felix — мрачный кокаинист, только и делал, что иголки загонял под ногти буржуям в подвалах Лубянки? Ан нет! Веселый чувак, пел классно, в Крым вот отдыхать ездил с корешами. В 1925 году. Квасили и все такое.
По мере чтения воспоминаний Микояна всплески иронического отторжения становятся слабее. В целом книга — апология истории, а не самого себя. Суть микояновского феномена в неизменной лояльности по отношению к жизни: он всегда играл то, что предлагали обстоятельства. Поэтому — без инфаркта и паралича. Альберт Швейцер учил "благоговению перед жизнью". Сей партийный Швейцер учит приятию жизни. И это придает и мемуарам, и образу автора, в них возникающему, известное обаяние.
В качестве противоядия можно воспользоваться книжкой, написанной уже не ортодоксом, но отступником. Под названием "Крестосев" Александр Яковлев, экс-член Политбюро и архитектор перестройки, выпустил свод общих сведений о преступлениях советской власти. Сведения не новые, подбор их — тоже. Все причитающиеся цитаты из Ленина и Сталина насчет "расстрелять" и "уничтожить" имеются. Яковлев, насколько я понимаю, был движим желанием как-то расставить акценты в собственной карьере, рассчитаться с собственным советским прошлым. Текст хорош тем, что исходит, так сказать, из сердца системы. И вот, к примеру, справка Яковлева о том же самом Микояне: "С его санкции арестованы сотни работников народных комиссариатов пищевой промышленности и внешней торговли. Микоян не только давал санкции на арест, но и сам выступал их инициатором. Осенью 1937 года Микоян выезжал в Армению для проведения 'чистки'..." И так далее.
Яковлев пишет не хуже и не лучше Микояна. В ту же партийную силу, с поправкой на время и поколение. Кто вам сейчас более симпатичен — ваше дело. Я не сомневаюсь, что придет момент, когда очередной сановитый тираноборец обрушит на нас всю полную и неприкрытую правду о горбачевском политбюро. Там, впрочем, про чистки и аресты едва ли можно будет прочесть — нравы стали поспокойней. А интересующие нас, грешных, осетрину, бараньи ребрышки и дачки в Жуковке мы, придет время, разъясним.
Мемуары и публицистика большого стиля продолжают появляться — но в беллетристике он уже мертвее мертвого. Андрей Дмитриев, прозаик средних лет, известен и любим в довольно узком кругу толстых литературных журналов. За этот круг выйти как-то не получается. Его мрачноватые по колориту, оснащенные всякими культурологическими наворотами повести регулярно номинируются на все литературные премии — и никаких не получают. Если вообразить себе беседу двух интеллигентов за чашкой чая о Дмитриеве, звучать она могла бы примерно так. "Хорошо ли написано?" — "Да хорошо".— "О чем же?" — "Да так: любовь, история, экзистенциализм. Русское, так сказать".— "Что ж, почитать?" — "Да необязательно".
В такого рода разговорах всегда присутствует ненужная снисходительность к автору, и лучше, чтоб никакой писатель их не слышал. Но в случае Дмитриева возникает куда больше уважения к его неоспоримому литературному мастерству, чем желания читать дальше. Например, сюжет его самой новой вещи, "Закрытая книга": капитан торгового судна, арестованного где-то в Германии за неуплату каких-то портовых сборов, сидит на корабле и вспоминает свою жизнь: первую любовь, малую родину и т. д. В нагромождении флэшбэков как-то размывается динамика рассказываемой истории — но беда не в этом. Про эту книгу, при всех ее несомненных канонических статях, никак не выйдет сказать: "А вот и я так же думаю! А вот и у меня голова так же устроена"!
Дмитриев пишет добротную прозу восьмидесятых годов, которую любили праздные интеллигенты той поры, прощая ей многое за наличие кукиша у автора в кармане. "Но ведь и люди обычно идут навстречу: улыбайся им, здоровайся, тереби за вихры их притворно и потому противно вежливых детей, делай в меру смиренное, в меру высокомерное лицо..." На мой вкус, эти спокойно-нарративные вещи больше не канают, ирония не считывается. А любые "вихры" еще долго будут напоминать те воспетые Довлатовым, которые "выбивались из-под кружевного фартука горничной". Кондовый советский жаргон броней защищает партийные мемуары — в беллетристике наоборот. Мелкая языковая фальшь разрывает текст и из него шипя выходит воздух.
Анастас Микоян. Так было. М.: Вагриус, 1999.
Александр Яковлев. Крестосев. М.: Вагриус, 2000.
Андрей Дмитриев. Закрытая книга. М.: Вагриус, 2000.