На прошлой неделе Борис Ельцин заявил, что хочет "сделать для Чечни что-то хорошее". Ради этого он даже готов туда поехать. Корреспонденты "Ъ" в Чечню не ездили. Они поехали на самый юг Ставропольского края и узнали, как живут русские на российско-чеченской границе.
Президенту это тоже полезно было бы знать.
Дом приезжих
Дом приезжих в станице Курской Ставропольского края — не самая большая удача в жизни человека. Конечно, когда негде больше переночевать, конечно... В большой комнате, уставленной койками, расквартированы три офицера МВД, и вот выпили они, и один еще жив, другой жив с большим трудом, третий не жив совсем, лежит бездыханным в койке и икает бессознательно. И два небритых старика требовательно храпят. И сколько еще тут коек, в этой комнате — пять, шесть?
Уцелевший в этот трудный вечер офицер рад нам, усаживает за стол, бормочет слова благодарности за что-то важное, извиняется, что сам грязный, а ведь помыться можно только в речке, да ведь уже холодно, так что через раз, господа журналисты, через раз... Но вот его уже распирает от того, что носки-то он сегодня постирал, тут они висят, на спинке кровати, не свиньи все-таки, а офицеры российской армии, черт возьми, ну а то, что выпили, извините, а как иначе...
Мы сидим за столом, из украшений на нем пустая бутылка из-под водки да крошки белого хлеба, и вяло прислушиваемся к потоку офицерского сознания. Лейтенант жалуется на свою приграничную жизнь, восторгается ею, он сокрушается, что станичники не сдают им комнаты в своих домах и приходится жить здесь, в этом сраном Доме приезжих, но артист Михайлов на днях приезжал и выступал в ДК, и семья далеко, дочка в третий класс пойдет, хорошо хоть, что скоро в отпуск из этой грязи... Он начинает повышать голос, все громче беспокоится за россиян, ему пора запирать границу на замок, он встает и требует чьей-то отставки...
Тут и смолкает храп с соседних кроватей, поднимается, кряхтя, старичок и горюет, что накурили вояки в комнате.
— Туман же тут, ребятки, туман-то какой...
У офицера слезятся глаза, то ли от раскаяния, то ли от дыма. А старичок-то, Виктор Иваныч, оказывается, непростой и тоже — говорит, говорит.
Он приехал в Курскую из Грозного, за пенсией приехал. Все они, и русские, и чеченцы, ездят за пенсией в Россию. И Россия, сжалившись, дает им денег. Виктору Иванычу она дает его законные 137 тысяч.
— Как же вы ехали, дедушка? — спрашиваю.
— Да как, — отвечает с готовностью. — Живу я около 12-го треста. Вышел в 5 утра, часа через полтора был уже на базаре. Обычно в 7.30 автобус идет, Грозный--Моздок, все ждали, но его стали отменять, сынок, последнее время. Погрузили нас всех в автобус до Прохладного, мы на нем до Моздока доехали. Обычно в Моздоке успевали пересаживаться на 12.35 до Курской, но тут опоздали. Владикавказский автобус нас взял, комфортабельный, здорово! По десятке отдали.
Приехали в Курскую. А нам говорят: погодите деньги-то брать, с нового года нули на них отрежут, смотрите, не прогадайте, лучше возьмите потом новыми. Мы все, конечно, согласились, а теперь думаем: не прогадали? А ты что скажешь, сынок?
А что я скажу? Я сам не знаю, что с этими нулями делать.
Дорогой их, конечно, останавливали.
— Чечены войдут в автобус, посмотрят на нас: "О, пенсионеры за пенсией к русским поехали, давайте-давайте". А наши на границе паспорт спрашивают. Я говорю, да пожалуйста, у меня два. Они пугаются, как два? И дедушкин, и бабушкин, говорю. Бабушка меня в Грозном ждет, я и на нее же пенсию должен получить.
Дети Виктора Иваныча сразу после войны уехали из Грозного и живут теперь под Ростовом, снимают квартиру, не очень пока у них получается. А на Викторе Иваныче с его бабушкой остались два дома, и куда теперь, бросить жалко и невозможно, а предлагают за них копейки. А так-то, говорит, все давно уехали, кто мог.
— На что живете, дедушка?
— Дак людям помогаю, то плотником, то кем угодно еще. Да главное, за пенсией езжу.
— А водку вообще они вообще запретили продавать, — меняет резко тему на главное. --Теперь, если поймают, 100 тысяч штрафа и 40 палок дедушке, да еще водку отнимут. Короче, по полной программе. А за что? Бабушке нужна, для примера, настойка алоэ. Алоэ есть, а где взять настойку? Да ладно, сынок, я лучше выгоню самогон градусов под 80, будет настойка и бабушке, и дедушке.
— А не поймают? — переживаю.
— Меня-то? — Он даже раскраснелся. — Меня поймаешь! Сахар только нужен. Сахар теперь дешеветь стал, 140 тысяч стоит мешок, а раньше 190, машин знаешь сколько на базаре стоит, никто не берет, денег-то нету ни у кого.
— А если границу с Чечней, дедушка, перекроют, колючую проволоку повесят, ров выкопают, как ездить будете?
— А помрем мы, сынок, — говорит спокойно и уверенно. — Помрем мы все там без вас, точно помрем.
С соседней кровати слезает еще один офицер. Он проснулся и слушал наш разговор. В глазах у него пьяные слезы. Он достает откуда-то бутылку, дрожащими руками наливает:
— Дед, иди сюда, давай выпьем за тебя, давай скорее, милый...
— Давай, — кивает головой старик. — Выпить с русским солдатом — радость для меня и большая честь. Давай, пока бабки нет.
Отец Исихий
От райцентра Курской до станицы Галюгаевской километров 80. Мы с фотокорреспондентом едем в станицу с веселым курским атаманом Анатолием. Галюгай — его родина, и он рад оказии.
— Смотрите, — говорит он, когда мы подъезжаем к станице, — вот он, последний российский блок-пост.
До Чечни тут еще 12 километров. Здесь сходятся железная и автомобильная дороги на Грозный, и дальше, на Баку. Пост делит Галюгай пополам. Одна половина станицы, получается, в Ставропольском крае, другая в нейтральной полосе, которая до войны тоже была Ставропольским краем.
— Поехали, — торопится атаман. — Сейчас буду вам показывать станицу. Экскурсия, твою мать! Вы знаете, какая у нас церковь? А иконы? Есть XV века, а есть... все есть!
Атаман смотрит по сторонам с радостным изумлением, как будто видит свою станицу первый раз в жизни. Мы подъезжаем к церкви. Навстречу выходит старушка и начинает громко и испуганно шептать атаману:
— Остановить его надо, батюшка, непременно остановить. На электричку собрался, говорит, надо мне, и все. А куда надо, если он без охраны, обещали, да разве дождешься. Ты скажи ему, чтобы не ездил!
Мы узнаем, что накануне, часов в шесть вечера, к церкви подошел человек в рясе и постучался в ворота. Было уже темно. Вышел церковный сторож, присмотрелся и сказал, что такого священника у них нет, а рясу нынче может надеть любой бандит.
— Я не бандит, — сказал человек. — Я отец Исихий и еду в Грозный, буду служить в православном храме. Я спешу на смену батюшке, которого брали в плен и несколько месяцев держали у себя чеченские бандиты, и теперь он очень болен. Храм не должен пустовать. А у вас я прошу ночлега.
Сторож выслушал слова человека очень внимательно и дверь тем более не открыл. Посоветовал только обратиться к старушке, которая присматривает за церковью. Та оказалась в курсе этих событий, отец Исихий переночевал и весь день ждал, что бойцы чеченского командира Казбека Махашева выполнят свое обещание и приедут за ним, чтобы сопроводить от Галюгаевской до Грозного. И теперь он отказывается ждать и хочет ехать на электричке до Грозного вместе с грозненским дьяконом.
Я подошел к отцу Исихию. Он оказался молодым еще человеком. Отец Исихий нервничал. Он лихорадочно перебирал свои небогатые пожитки.
— Может, вы не будете спешить, батюшка? — осторожно спросил я. — Вы же знаете, какое время, бандиты интересуются русскими священниками. Приедет охрана, никуда не денется.
— Владыка сказал, чтобы я ехал на смену заболевшему батюшке. Вот я и еду. А дальше пусть распорядится Господь.
— Батюшка! — заголосила старушка. — Помилуй нас, переоденься в гражданское, а рясу я спрячу, спрячу хорошо!
Батюшка подумал и переоделся.
— Не опоздать бы на электричку, — озаботился дьякон. — Поторопимся, отец Исихий.
Мы присели на дорожку. Батюшка встал, помолчал, махнул рукой и пошел прочь к машине. Потом обернулся и сказал нам:
— Храни вас Господь.
Перекрестил.
Будем рады вам без ума!
Не такая уж она маленькая, станица Галюгаевская. Живут тут три с половиной тысячи казаков и казачек. Видный дом культуры, больница по оригинальному проекту, строила ее вся станица, как и школу, и детский сад тоже. А атаман увлекает нас в какой-то магазинчик, там, говорит, немножко закусим.
На входе в магазин висит объявление, из которого ясно, что именно так и будет:
"Вино, пиво, водка очень вкусные у нас,
Пробуйте, сколько влезет в вас?!
Заходите только к нам всегда,
Будем рады вам без ума!!"
— Мой сам сочинил, делать ему нечего! — радуется хозяйка магазина. — Сказал, что реклама — это двигатель. Откуда он все знает?
В каком-то закутке она накрывает небогатый стол и сразу начинает рассказывать про налоги, которые ее задушили.
— До границы с чеченами тут сколько? Нисколько. А налоги? Как везде. За что? Тут не знаешь, будешь живая завтра или нет. Вы не интересовались, как бы налоги не платить? Не знаете? И я не знаю. Может, узнаете? Я уже и в церковь ходила, к нашему отцу Анатолию, а он подвел меня, сказал, что налоги надо платить, и аминь.
Она долго вспоминает про отца Анатолия, который служил в их церкви. Он навел порядок в храме, при нем никто не разговаривал во время службы, даже бабушки, а то такой гул стоял, что стыдно. А матушка сама пошила батюшке костюмы, такие же красивые, как на патриархе в Москве, и они уже начали ремонт в храме делать, хотели линолеум на пол постелить, да не успели, перевел владыка отца Анатолия в Александровский, потому что у батюшки шестеро детей, три девочки и три пацана, да еще он взял дочку сестры, сестра-то умерла. Со слезами отец Анатолий уезжал, на последней службе сказал: "Простите меня, люди добрые",— и заплакал.
Она и сама с готовностью всплакнула. Но тут позвали покупатели, она встрепенулась и заторопилась. И мы тоже.
На улице нас встретил усатый человек с добрыми виноватыми глазами, местный атаман Александр Семенов.
Мы проходим метров двести от центра станицы. Внизу, с полкилометра, Терек, за ним — Чечня.
— Недели две назад это было. Видите, наша конюшня? Пришли ночью с той стороны Терека, постучали в двери, а света не было, сторож приоткрыл, ему автомат — тык в зубы, связали и увели двух кобыл и жеребца. До слез, ты понимаешь! Ахалтекинцы, сотни тысяч долларов стоят, других таких на свете больше нет. Так они же не успокоились, пришли прямо в село, вот сюда, где мы стоим, тут еще одна конюшня, снова постучали, сторожа опять связали и водителя тоже, водитель тут ночевал, с рейса из Курской, и еще двух жеребцов вывели.
— А Синицын пахал на К-701-м между шестым и седьмым постами! — перебивает его курской атаман. — До границы с чеченами десять километров. Подошли к нему двое, с автоматом и гранатометом. Слезай, говорят, приехал. Кинули в багажник своей машины и возили всю ночь. Под утро вытащили, а у него голова совершенно белая, поседел паренек за ночь. Они его избили на прощанье и сказали: вон, видишь огонек, это ваш пост, иди туда, пока живой. Он добрался, рассказал на посту все, а они говорят, это не их дело, они же трассу охраняют. А потом еще один трактор чечены угнали.
Мы идем по улице, навстречу молодой казак в камуфляже с коляской. Обрадовался атаманам как родным.
— Ну как, — интересуется тревожно, — будет что-то двадцатого?
— А как же, — отвечают атаманы, — неужели не будет.
— Скорей бы.
А в коляске казак годовалый, и тоже улыбается атаманам, протягивает к ним ручки.
— Глядите! — с гордостью говорит Семенов. — Вернулся казак с войны — и сразу парня настрогал. У нас только так.
— А что,— спрашиваю,— будет двадцатого?
— А что? — переспрашивает Семенов. — Железку на Грозный разберем да трассу перекроем, а больше ничего не будет.
— Погодите, — говорю. — Вы что задумали?
— А сколько можно терпеть? Чечены издеваются над нами, глумятся как хотят, ходят, вооруженные до зубов, а нам вооружаться не разрешают. Блок-пост этот комаровский встал за несколько километров от чеченского, ближе боятся, что ли, подходить? Чечены-то ровно на своей границе встали. Эта земля теперь что, ничейная? Она наша, колхозная земля, и мы будем ее пахать. И вооружаться нам не дают, приезжал тут в край министр Куликов, сказал, что никаких отрядов самообороны, никакой самодеятельности. Им самодеятельность можно, а нам нельзя?
— Да ведь это одна-единственная дорога в Чечню, — говорю я атаманам. — Столько грузов идет. И что, перекроете?
— Вот именно, — кивают атаманы. — Ладно, не бери ты в голову, пойдем перекусим.
Атаман Семенов приводит нас к себе в дом. Не сказать, что полная чаша. Как у всех. Но и не страдает. Куры, утки, гуси. Из-за досок небольшого загона очень внимательно смотрит на нас кобыла, добрая, умная, печальная. Рычит и скалится огромный кавказец, бережет самое дорогое — небольшой закуток во дворе. В закутке вжались в стенку штук двадцать нутрий. Они, в ужасе от лопаты, которой сын атамана выгребает навоз, повалились друг на дружку в одном углу. Склад живых шапок.
Почти у каждого казака есть нутрии. За упитанную четырехмесячную нутрию приезжие коммерсанты дают 120 тысяч. Вы скажете, немного. А казаки довольны, потому что о зарплате в станице все давно забыли.
— Наркотик будете вы? — спрашивает атаман.
Это значит сало.
— А вино?
А вино — это, никаких иллюзий, самогон.
Мы пожимаем плечами, следуют длинные казацкие истории про приезжих журналистов, которые однажды попробовали наркотики с вином и с тех пор уже никогда ничего не пробовали. Мы закусываем прямо во дворе, пахнет землей, костром и нутриями, атаман любуется сыном, без устали кидающим навоз.
— Сейчас жена его придет, — говорит. — Родители не хотели ее сыну отдавать, так он украл. Настоящий казак. Выпьем за него.
Потом мы долго сидим на сходе старейшин станицы, они обсуждают подробности акции двадцатого ноября и жизни вообще.
Свидетели Иеговы
Нас определяют на ночлег в бывший станичный пансионат, сейчас тут принимают только самых дорогих гостей.
Кроме нас, в большой комнате укладываются спать еще двое среднего возраста мужчин.
— Трактат перед сном не желаете изучить? — спрашивает один.
Я вздрагиваю от слова "трактат", звучит оно здесь диковато, и соглашаюсь. Он достает из-под кровати кейс, щелкает замками и, порывшись в каких-то бумагах и носках, подает мне трактат.
"Миллионы людей чувствуют себя никому не нужными и несчастными и не знают, где найти помощь. Недостаток любви к ближнему часто оборачивается трагедией, как в Боснии и Герцеговине, в Руанде. Почему охладела любовь к ближнему? Ответ на этот вопрос дает наш Создатель. В его Слове, Библии, время, в которое мы живем, называется последними днями."
Я читаю, человек этот внимательно смотрит на меня: "Меня зовут Николай Павлович. Вам интересно?"
— Кто вы?
— Я — свидетель Иеговы, — честно говорит он. — Не опасайтесь меня. Мы не позволяем ничему и никому вызывать в нас ненависть, не позволяем никого убивать, так как перековали мечи на орала и копья на серпы. Исайя, два дробь шесть, нет, тьфу, два дробь четыре. Мы подчиняемся Царству Бога, это реальное правительство, которое правит с небес, поэтому оно называется "Царство небесное". Понятно вам?
— Вы откуда здесь, Свидетель?
— Мы — везде. А в настоящий момент проводим с товарищем в станицу воду с термальных источников. Прекрасная лечебная вода, 93-95 градусов, тут есть несколько скважин, пробурены несколько лет назад и законсервированы. Одну возбудили, прокопаем траншею, уложим трубы — будет тепло.
— А товарищ ваш — тоже Свидетель?
— Он в пути. И станичники пока в пути. Я проповедую в меру моих скромных возможностей, они слушают, но пока в пути.
— Что говорят?
— Говорят, что очень матюгаются, сочувствуют мне, что их слишком долго исправлять придется. Другие ошибочно приняли православие. Но ничего, воду проведем, и я думаю, что в головах у них все прояснится.
— Но воду-то вы проводите не именем Иеговы?
— Вообще-то нет. Проводим именем Василия Никитича, начальника нашего в Минводах. Он Ивана Степаныча, здешнего председателя, предупреждал перед этой командировкой, что я — Свидетель, а Иван Степаныч ответил так, что я не решусь повторить вам. А теперь давайте спать, нам завтра рано утром за трубами в Минводы ехать. А вы перед сном еще наше Священное Писание почитайте.
Я не стал читать ересь. Выглянул в окно. Пансионат стоит на самом краю станицы. Рядом, тут же, во дворе, конюшня, из которой накануне чеченцы увели ахалтекинцев. Свет полной луны заливал Галюгай и Терек. На той стороне реки светились окна чеченской станицы и свежеоцинкованные крыши домов. Я вспомнил, как днем на сходе старейшин Иван Степанович Лымарь, председатель бывшего колхоза имени Ленина и нынешнего сельхозпредприятия, выговаривал старикам:
— Ну давайте соберемся и заложим улицу на виду у чеченов. У нас же есть фундамент на 18 домов. Ну хоть пять домов заложим назло им, хоть один, пусть смотрят. Ну обидно же! Они там строятся, как очумелые, на ворованные деньги, а мы что?
Старики соглашались с Иваном Степанычем, но говорили, что лучше надо сначала подыскать место, где пасти станичный табун, потому что на кладбище и на стадионе, где пасли все лето, уже не осталось ни соринки.
Иван Степаныч сникал, разводил руками, где же еще пасти, сами знаете, враз угонят, и про фундамент на 18 домов речи больше не заводил. А просил у них их личных нутриевых денег на посевную, обещал следующей осенью вернуть, а они говорили ему, что надо запретить продавать в станице взрывпакеты, потому что невозможно спать по ночам, подростки курят анашу и балуются.
Иван Степаныч смущенно оглядывался на нас, вздыхал и бормотал, что давно запретил, а только мамаши все равно им в Моздоке на рынке эти пакеты покупают, а ему говорят, что чем бы дитя ни тешилось и что лучше бы он поставил охрану у школы, а то им страшно каждое утро детей в школу отправлять, не знают, вернутся или нет, а где он эту охрану возьмет?
Расходились поздно, под звуки казачьего хора, который складно репетировал на втором этаже ДК новую песню: "Ох, Россия, Россия, родная земля, в небе светлом твоем золотая заря..." Старики постояли на крыльце, послушали, покачали головами, вздохнули с гордостью и разошлись по домам.
"Отодвинем блок-пост — курорт будет".
Наутро Иван Степаныч повез нас на термальные источники. Перед этим он жестоко отчитал какого-то человека малоизвестными вам словами за то, что тот до сих пор не нашел хорошего массажиста. Человек этот не на шутку струхнул и побежал искать массажиста.
— Что это вы, Иван Степаныч, какой массажист? — спрашиваю я его по дороге.
— Такой, — зло отвечает. — Сейчас термальные воды подведем, будем людей на лечение возить, курорт из Галюгая сделаем, а массажиста до сих пор нет.
— Да вы что? Вы же в нейтральной полосе живете.
— Ну, говорил, — злится окончательно. — Будет курорт. Сейчас дорогу перекроем, блок-пост к чеченской границе отодвинем и курорт сделаем. Только надо этого чертова массажиста найти. Без него, говорят, ничего не получится. И на кой хер он нужен? И этот парафин. Его раньше в Курской делали, а теперь какие-то фирмачи предлагают из Москвы привезти, сволочи.
Мы подъезжаем к скважине. Лечебная вода бьет струей. Подходит атаман Семенов:
— Хороша водичка. Тут, когда скважину открыли, паломничество было, вся станица пришла. Воду все набирали, переругались. Я на мотоцикле две ходки сделал, восемь канистр по двадцать литров привез. Налил в ванну, полежал. Скользкая какая-то вода, маслянистая вроде. А после ванны принял стопку вина, и нормально.Так эта вода потом еще несколько часов не остывала. Вся станица тогда в ваннах лежала.
Председатель куда-то отошел и вернулся в страшной злобе.
— Вчера, — не говорит, а рычит, — наши тракторы пахали землю под озимые за блок-постом, на нейтральной полосе, с охраной из поселковой милиции. Так к ним с той стороны, из посадок, чечены подошли. Вы что, говорят, тут делаете? Они нас на нашей земле спрашивают, что мы тут делаем!
— Дальше-то что было, Иван Степанович?
— А дальше милиционеры позицию заняли. Чечены посмеялись, ну пашите, пашите, и пошли к себе вразвалочку.
— И сейчас пашут?
— Конечно, пашут. Пять тракторов, шестой сломался.
Мы поехали к трактористам. Двинулись не через блок-пост, а дорогой, которой чеченцы его объезжают. Хорошая дорога. Не асфальтированная, конечно, но ровная.
Мы ехали вдоль берега Терека. Сыпал мелкий дождь, по-местному жимушка. Поля были кругом, мертвые поля. Я попросил остановить машину, подошел к реке. Тихо, пасмурно, серо. Тревожно. Нейтральная полоса.
— Поехали отсюда, — дернул меня за куртку председатель. — Не понимаешь, что ли? Смотрят они за нами.
Километров через шесть от станицы объездная дорога сошлась с асфальтированной трассой.
— Тут они и поворачивают, — зло сплюнул председатель. — Ров, говорите? Траншея? Граница на замке? Мы этот ров копаем, а они засыпают. Мы тут на легковой машине проехали, а они на камазах, думаете, не ездят? За горючим, за зерном, за людьми нашими.
Мы поехали дальше. Увидели, наконец, тракторы на поле. Мирная, живописная картина. Над свежевспаханной землей стоял пар. Опять свернули с асфальта, еще километра три виляли по полям. Председатель ориентировался здесь с закрытыми глазами. Подъехали к машине охраны. Никого. Мы оглянулись, председатель заматерился. Из-за колес и еще откуда-то поднялись улыбающиеся милиционеры с автоматами.
— Извините! — обрадовались. — Но чечены вчера тоже на белой "ниве" подъехали".
— Полковой лес, — сказал председатель. — Место это Полковой лес называется. Много им еще пахать?
— До завтра рассчитывают закончить, — сказал один милиционер. — Если ничего не случится. Вон они, посадки. Там уже их земля. А вон их блок-пост, видите?
До блок-поста было метров двести.
Мимо нас шел трактор. Председатель махнул рукой, трактор встал, к нам подошел тракторист.
— Алексей Петрович Прыгунков, — с готовностью сказал.
— Бог в помощь, Алексей Петрович, — говорю.
— Конечно, только на него вся надежда. А так-то страшно уж очень, особенно к посадкам подъезжать. Выходили тут с утра двое, один с гранатометом на плечах, погуляли по полю, в трактор прицелились, потом ушли. Опять, наверно, придут.
— Да навряд ли выстрелят, — успокоили его милиционеры. — Им трактора нужны.
— Так-то конечно, — легко согласился тракторист.
— Сколько платят за работу? — поинтересовался я.
— Да сколько? Как всегда, 12 тысяч за норму. Это 14 гектаров, часов восемь работы. Темнеть начинает, нас вояки эти с поля выгоняют. А мы и сами не задерживаемся. Но ты пойми, пахать-то надо. Это же земля.
— Хорошая земля?
— Нормальная, но тяжелая. Тут, видишь, в чем дело, в Отечественную войну страшные бои были, немец прорвался, так на этом поле то и дело до сих пор кости напахиваем. Кости да сапоги. У немца яловые, с подковами на каблуках, у наших обыкновенные, кирзовые. Зато на один кирзовый, считай, три яловых приходятся.
Тракторист извинился, что надо работать. Мы поехали обратно той же объездной дорогой. Из тумана навстречу вдруг вынырнул "москвич".
— Это наши, местные гаишники, — пояснил атаман. — Выезжают на асфальт за блок-пост и начинают штрафовать за превышение скорости. Ну и вообще. Огнетушитель, аптечка
— Где? — удивился я. — Тут, в нейтральной полосе? Убить же могут.
— Конечно. Но их все знают, не обижают.
Вперед!
На обратном пути у блок-поста встретили главу курской администрации, он с генерал-майором Бельченко, начальником военного отдела края, объезжал границы района с инспекцией. На днях решено было усилить границу полком МВД России, генерал с главой ломали голову, где размещать людей.
— Товарищ генерал, — вдруг вкрадчиво спросил председатель, — а что этот пост здесь делает?
— Так трассу держит, — удивился генерал.
— А чего он ее за 12 километров от границы держит?
— А как надо?
И мы снова поехали по нейтральной полосе, на этот раз c вооруженной до зубов охраной в черных масках. Доехали до пересечения с объездной дорогой. Генерал вышел, покачал головой:
— Безобразие. Конечно, это здесь надо ставить пост.
— Нет, — атакует председатель, — до Солнечной балки надо ехать, там пост должен стоять.
— Поехали, — решился на все генерал.
Доехали до Солнечной балки, это метров пятьсот от чеченской границы.
— Да, здесь и поставим пост, — опять кивает генерал.
Я вижу, председатель на радостях и дальше бы рванул пост ставить, да некуда уже.
— Ну что, вроде все решили? — торопятся генерал с главой. — Вперед!
— Вперед? — переспрашиваю я.
— Не надо нас путать! — говорят. — Назад!
Не горячиться
Вечером в Галюгай съехалось, считай, все руководство края. Пришло в Дом культуры на встречу со станичниками. Уговаривало не горячиться, дороги не перекрывать, председателю и главе станичной администрации пообещало персональную ответственность. Станичники примолкли перед грозной силой, робко интересовались, не возместят ли им материальный ущерб, нанесенный чеченцами. Нет, не возместят, сказали им. А присвоить Курскому району статус приграничного? Рассматривается. Часа два разговаривали. Казаки сникли.
— Езжайте домой, — сказал начальству председатель. — Не будем ничего перекрывать. Дипломатия, я понимаю. Мировая общественность осудит. Езжайте с Богом.
— Эх, Степаныч, опять шуму наделал, — облегченно рассмеялся полковник ФСБ.
— Наделал, - -кивнул председатель. — Пойдем ужинать.
— Знаю я твой ужин!
Поужинали. Все разъехались.
Утром атаман и председатель подняли казаков, вывели на автотрассу технику и перекрыли дорогу на Грозный. Не нашелся еще человек в Ставрополе, который Степаныча обхитрил.
Перекрытую дорогу показали в новостях по телевизору, атаман дал интервью. А мне Иван Степаныч сказал:
— Стоять за землю будем насмерть. Не будет никакой нейтральной полосы, в следующий раз приедешь, увидишь. Ты думаешь, они нам первый раз обещают пост перенести? Ничего, сами перенесем, на руках перенесем.
Тут к нему подошел старик.
— Иван Степаныч, что с наркоманией делать будем?
— Ты чего? — переспрашивает председатель.
— Да с наркоманами надо бороться. Плохо себя ведут, уже кокаин начали привозить. Давай бороться. А то что ты — все блок-пост да блок-пост.
— Да я готов, — говорит председатель. — Наш пенькозавод-то помнишь?
— Был тут у нас в станице раньше пенькозавод, — оживляется он и поворачивается ко мне. — Выращивали коноплю, делали пеньку, вили веревки. Что творилось! Как-то еду по конопляному полю, вдруг навстречу, чуть не под машину, — голая девка. И через дорогу — в коноплю! Мне ее жалко стало, думаю, раздели гады и с поезда сбросили. Приехал в станицу, там мне все и рассказали. Они, оказывается, раздеваются, вазелином обмазываются или так потеют, и бегают по полю. Пыльца с конопли на них оседает, прилипает — готов наркотик. И где же сейчас эта девка? А ты говоришь.
Андрей КОЛЕСНИКОВ