В "Геликон-опере" состоялась премьера оперы Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда". В новой постановке Дмитрия Бертмана опера должна была предстать в скандально известной первой редакции. И вправду вышел скандал.
После Мстислава Ростроповича, три года назад разрекламировавшего свою работу над первой редакцией диковато-гениальной оперы Шостаковича фривольными комментариями, интерес к партитуре со стороны Дмитрия Бертмана до прозрачного закономерен. Во-первых, режиссер любит провоцировать скандалы: сюжет "Леди Макбет" для этого идеален. Во-вторых, Бертман обожает договаривать недоговоренное: после концертного варианта Ростроповича требовалось сделать оперу Шостаковича еще и видимой.
Прошлое своего детища — "Геликон-оперы" (театра с репутацией экспериментально-самодеятельного) режиссер-худрук перечеркнул одним махом. На постановку он пригласил дирижера Владимира Понькина, с удовольствием откликнувшегося на предложение после нескольких лет неприбыльной практики филармонического дирижера. Кроме Понькина Бертман взял под крыло двух новых певиц — Ольгу Сергееву, рассорившуюся с "Новой оперой", и Анну Казакову из Театра Станиславского и Немировича-Данченко.
Опера задыхается от клаустрофобии. Многие арии героиня поет в клетке (находка художников Игоря Нежного и Татьяны Тулубьевой), но такой же клеткой кажется сам крошечный зал "Геликон-оперы", не рассчитанный на колоссальный оркестр. Вместо лужаек и избушек — изогнутые трубы, огромные вентиляторы и гигантское кресло вопиюще алой кожи. В таком вот интерьере разворачивается маниакальная страсть акулы-нуворишки Катерины Львовны и ее сексуального партнера Сергея.
"Мадам", при сигаретке и в облегающем платье с разрезом "от и до", смотрится мелковатой мерзавкой со страниц Чейза. Ее супруг (Николай Дорожкин) со свекром (Владимир Огнев) — какими-то исчахнувшими по мужской части (да и по вокальной тоже) банкирами-подкаблучниками. Впрочем, и приказчик (Алексей Косарев), про которого так по-русски поется "Сережа, хороший мой", напрочь лишен привлекательности. Никак не поверишь, что вокруг него бушуют такие страсти.
Ни одного намека на второй слой восприятия или хотя бы концептуально осмысленное целое. В страстном пении Анны Казаковой "Жеребенок к кобылке торопится, котик просится к кошечке" транслируется не целомудренно наивная лексика героини, а понятная режиссеру животная грубость. Зачем надо было сперва заявлять о цивилизованном стремлении восстановить первоисточник (что и впрямь после единственной в Москве постановки 1934 года требовалось сделать хотя бы ради исторической справедливости), а затем спекулятивно перередактировать оперу Шостаковича в омузыкаленный ликбез "все, что мы знаем о сексе"?
Это тем более бессмысленно, что искусство шоу давно превзошло самые смелые оперные допущения. Оно не только сексуально, но еще и не нуждается в постоянных оправданиях — мол, в этом месте так эстрадно все надо делать по Шостаковичу, потому что опера Шостаковича "про это", а значит, "этим" самым и поем.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ