Премьера танец
"Симфония скорбных песнопений" стала последним спектаклем Государственного балета Берлина в берлинской Staatsoper: до 2013 года театр закрывается на реставрацию. Успех премьеры, которую посмотрела ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА, свидетельствует, что у этого нетипичного балета есть все шансы пережить ремонт и вернуться на родную сцену.
Берлинцы — и зрители, и артисты во главе с Владимиром Малаховым, исполняющим центральную роль,— новый спектакль "балетом" не называют, а уважительно именуют "театром", вовсе опуская приставку "танц". И хотя это все-таки балет (чтобы выполнить задания хореографа Рональда Савковича нужна классическая подготовка), но непривычный: в нем танец — не основная часть спектакля, а любимых у нас виртуозностей, вроде больших пируэтов, фуэте и усложненных прыжков, нет совсем.
Собственно, так и должно быть, когда создатель балета — не балетмейстер, а режиссер: словенец Томаш Пандур, прославившийся в числе прочего постановкой принципиально недраматургичного "Хазарского словаря", которую сам Милорад Павич обозвал "гениальной". "Симфония скорбных песнопений" на музыку Генриха Горецкого и либретто Дарко Лукича и Ливии Пандур тоже лишена линейного сюжета и преисполнена философичных рассуждений. Режиссер черпал вдохновение из самых разных источников — от кинофильма "Андрей Рублев" до записки, которую узница нацистов нацарапала на тюремной стене. Однако в его спектакле все эти сильно действующие ингредиенты перемешались в такой гламурный коктейль, что даже эпизоды, посвященные ужасам войны, лишь добавляют ему глянца.
Сценографы — дизайнерская группа NUMEN — придумали ошеломляюще простой прием, задавший монументально-метафорический строй всему спектаклю. Исполинские, сколоченные из старых досок панели движутся в трехмерной коробке сцены во всех направлениях и на всех уровнях глубины, сужая, распахивая, перечеркивая пространство, превращая его в серию сменяющихся объектов — грозно-многозначительных и почти абстрактных, если не копаться в подробностях того, что в этих декорациях происходит.
Хотя начинается спектакль попросту: с сотворения человека. Владимир Малахов, как из матки, в корчах выползает из прозрачного пластикового мешка. Первый же его монолог из мучительных, но изысканных поз объясняет публике, что жизнь дается для того, чтобы ее преодолеть. Финал монолога намекает на культурно-исторический фон происходящего: герой вдевает босые ноги в высокие сапоги, неумело подделывающиеся под кирзачи (костюмы — Ангелины Атладжик), голову — в модельный меховой треух и, обвесившись иконами, пускается в духовные странствия. Семь клонов, повторившие рождение протагониста и тоже украшенные висящими на шее образами, сопровождают его на этом пути, олицетворяя человечество в целом. Впрочем, мотив православия, навеянный фильмом Тарковского, быстро исчезает, и на первый план выступает более общая тема: Человек (читай — мужчина) и его тщетная борьба с дьявольским Соблазном, воплощенным в женщине.
В отличие от полуобнаженных мужских тел, прекрасных в своей естественности, обольстительные дьяволицы затянуты в строгие офисные костюмы и поставлены на десятисантиметровые каблуки, являя собой квинтэссенцию искусственности и обмана. Свои шпильки, равно как и шнурованный корсет — броню души, подруга героя (Надя Сайдакова) не снимает даже во время интимного дуэта. Впрочем, секс в этом спектакле не главное. Женщина обманывает любые ожидания мужчин и разрушает все, что ими создано. Шмотки сырого теста — метафора божественной глины — правнучки Евы пинают ногами: герой еле успевает подобрать что осталось. А символизирующие беременность хлеба, пристегнутые к животам, расковыривают и сжирают на глазах потрясенных партнеров. И именно женщина поставит на герое крест в финале спектакля, перемотав красным скотчем его пластиковый саван.
Нарядно упакованные антиномии мужское-женское, истина-обман, добро-зло — лишь часть богатого ассортимента духовности, предложенного спектаклем. Еще в нем есть и насилие без насилия — в виде сцены боя с невидимым противником, поставленного как череда эффектных барельефов из мужских тел, есть и убийства без оружия и трупов — просто алая кровь изысканно стекает из-за ушей на обнаженные шеи танцующих. Спектакль поминает и "тварей дрожащих" с наполеоновым комплексом (на дощатой стене герой выводит мелом из Достоевского "Он взял топор и ударил по..."); и октябрьский переворот — во всяком случае, цифры 1 и 7 завершают запись о топоре... Расшифровывать метафоры, переполняющие спектакль, можно как угодно — и потому "Симфоний скорбных песнопений" может быть столько же, сколько зрителей в зале. Общее у них одно: 70 минут это крепко спаянное духоподъемное шоу цепко удерживает внимание, одаряя публику чувством комфорта — к высоким материям она приобщилась с минимальными душевными затратами.