24 мая исполнилось бы 70 лет Иосифу Бродскому. Корреспондент "Власти" Кира Долинина пытается понять, что мы такое сделали с памятью о поэте, из-за чего его юбилеи стоило бы запретить как минимум лет на тридцать.
Был бы Бродский жив — достойный и веселый, наверное, получился бы праздник. Он любил отмечать день своего рождения и делал это шумно, многолюдно, с обильными возлияниями и исполнением довольно стабильного репертуара, от "Лили Марлен" до "Мой костер в тумане светит". Но его нет уже 14 лет. И вот уже третий юбилей фиксирует все более и более обронзовевшую фигуру, под которой скоро реального поэта и его стихов будет и не разглядеть. Скорость, с которой происходит эта канонизация, поразительна, как будто на только что написанную икону надели богатый оклад: хоп, и образ уже весь в золоте и абсолютной немоте.
Началась вакханалия еще при жизни Бродского. Его 55-летие отмечали в Нью-Йорке куда более скромно, чем в родном городе. На юбилейные мероприятия с конференцией, концертами и фуршетами в особняках и дворцах съехались друзья, литературоведы и поклонники, говорили умные слова о поэзии и долгие тосты об имениннике, но сам юбиляр всенародное гулянье не посетил.
Он ясно понимал, к чему все идет. Вал интервью и мемуаров начал свой ход у него на глазах, и тут Бродский еще пытался сопротивляться. В написании автобиографии он шел по пути, проторенному Ахматовой. Но величественной старухе было дано не одно десятилетие на то, чтобы откорректировать память потомков по своим лекалам, а умерший в 56 лет Бродский почти ничего в этом направлении не успел. Его резкие, оскорбившие многих живых и память многих мертвых интервью (в первую очередь диалоги с Соломоном Волковым) показывают, какой хотел бы видеть основную канву своей биографии сам поэт — без героики и вне времени. За несколько месяцев до смерти Бродский закрыл на 50 лет свой личный архив в Российской национальной библиотеке, а после его смерти то же самое сделала с его американскими личными бумагами вдова.
Но тысячи страниц чужих слов, обрушившихся на читателя после смерти поэта, этому активно сопротивляются. На них вспоминают: где-то сплошное "я и Бродский", где-то разборки, кто был ближе, где-то доходят чуть ли не мордобоя, где-то пишут вполне корректно. Всего этого так много, что от количества разница стирается. И кажется, вот-вот уже все эти свидетели и очевидцы выскажутся и настанет необходимая для написания следующей главы истории литературы пауза. Но нет, появляются новые "друзья", по второму кругу идут старые, одни и те же голоса в юбилейные дни (а отмечаем мы не только дни рождения, но и день высылки, день суда, день смерти) вещают по радио, с телевизионных экранов, с газетных и журнальных страниц. Так было и пять лет назад. Вы думаете, что-нибудь изменилось? Еще с десяток книг, еще Штерн, появился замечательный Лев Лосев с несколькими сочинениями, спорный фильм "Полторы комнаты", и опять Козаков, Юрский, перебивающий Бродского Рейн, катающий поэта с молодой красавицей женой на гондоле Натан Федоровский, жена сразу же нескольких друзей Бродского Эра Коробова, скромный, но постоянный Яков Гордин... Достойные вроде люди, более или менее достойная мемуарная и художественная продукция, но почему же так тоскливо?
Вся эта пляска вокруг гения — ровно то, что он сам ненавидел. Это то же бульварное чтиво и тот же жанр телевизионного story, только не голосом Оксаны Пушкиной и не пером писаки из "Каравана историй", а исполненные со специальной интеллигентной интонацией приближенного к вечным ценностям. Но суть остается той же: это все истории про человека, а не про поэта и его поэзию. И поэтому единственное действительно ценное, что есть в этом юбилейном хороводе, это кадры, где сам Бродский говорит или сам читает свои стихи. Это документ чрезвычайной силы.
Остальное же я бы предпочла отдать на откуп будущим биографам, тем, кто будет во всем этом разбираться лет через тридцать. В силу отстраненности во времени им не будет стыдно за своих родителей и за себя. За то, что сделали из большого поэта какую-то рок-звезду, что ценили знакомство с ним больше понимания его стихов. Мое рыльце тут тоже в пушку: среди десятков имен знаменитостей, родством или знакомством с которыми я хвасталась, будучи школьницей, на первом месте стоял совсем не прапрадед с портрета в галерее 1812 года в Эрмитаже или прабабушка — подруга Ахматовой, что было бы более понятно, а то, что, будучи двух лет от роду, я сидела на коленях у Иосифа Бродского. Ох, как на меня смотрели мои одноклассники! Это был звездный час. В ленинградской мифологии 1970-1980-х годов он был номером один. И знать его — это, ну как в том анекдоте, Ленина повидать. Мои студенты сегодня еще носители этой культуры: они создают в "Вконтакте" группы любителей Бродского, словно институтки, умиляются на фотографиях его красоте и кошечкам в его руках и цитируют малый джентльменский набор его ранних стихов. Не больше. И в этом виноваты все мы — все, кто занят воспоминаниями о себе и поэте больше, чем чтением и изучением его текстов. Боюсь, что запертые архивы тут следствие не дурного характера поэта, а того, что он слишком хорошо знал русскую интеллигенцию, любящую присвоить себе все на свете. "Венеция — идеальное место для могилы Бродского, поскольку Венеция нигде",— написала Сьюзен Зонтаг. Она была права: "нигде" и ничья, как и сам поэт.