Она умерла в Гааге в ночь на 23 января 1931 года от плеврита. Простудилась в поезде. Сгорела за шесть дней. Ее последние слова: "Приготовьте мой костюм 'Лебедя'".
Скоропостижную смерть Анны Павловой восприняли как катастрофу. Гадали о причинах: говорили, что толком не оправившись после болезни, слишком рано пустилась в очередное турне. Что организм ее был подточен бешеным ритмом жизни и многолетней непосильной нагрузкой. Оплакивали безвременную кончину. На самом деле смерть в 50 лет была для балерины благом: она избавила ее от старости. К исходу пятого десятка точеная фигура Павловой начала полнеть, из репертуара один за другим выпадали самые сложные номера, болело травмированное и недолеченное колено, не хватало дыхания — после очередного выхода балерина падала замертво. И хотя только на американских счетах мировой знаменитости значилось более полумиллиона и спокойная старость была обеспечена, прекратить свои выступления Анна Павлова не могла.
Танцевать было ее маниакальной страстью. Дотошные репортеры подсчитали, что "бестелесная богиня" снашивала до 2000 пар балетных туфель в год и зарабатывала за вечер по 600 фунтов стерлингов. Экстравагантны были маршруты ее гастролей: помимо малоцивилизованной глубинки Северной Америки и вовсе нецивилизованных дебрей Америки Южной — вовсе закрытые для европейцев Япония, Китай, Малайские острова, Индия, Египет, Новая Зеландия, Австралия, Бирма, Ява, Сингапур. Чудовищны расписания выступлений: однажды она дала 238 представлений в 77 городах за 26 недель. Балерина была вынослива, как мул, и неутомима, как динамо-машина.
А ведь ее готовились хоронить еще при рождении: недоношенная дочь прачки и рядового царской армии была так слаба, что отложили крестины. Мать выходила ее в вате. Девочка была безобразно худа и поразительно упряма: "заболев" в восемь лет балетом, настояла, чтобы ее отдали в Императорское балетное училище. К тому времени здоровье девочки уже не вызывало опасений — сомневались насчет профпригодности. В те времена на императорской сцене царили упругие пышнотелые красотки в локонах и с ямочками на локтях. Тем не менее тщедушная, плоскогрудая, невыворотная выпускница с непропорционально длинными конечностями (этот канон балеринской красоты войдет в моду только в 20-е годы будущего века, а обязательным станет лишь в 60-е) сразу обратила на себя внимание искушенных балетоманов.
Карьера Павловой в Мариинском театре развивалась стремительно и безоблачно. Ей не помешало даже пылкое участие преуспевающей солистки в "балетной революции" 1905 года: окрыленные общественным брожением, молодые танцовщики Мариинки потребовали самоуправления. Имя Павловой стояло под всеми петициями "революционеров". Ее участия в бунте дирекция предпочла не заметить — сторонницу самоуправления наградили званием прима-балерины и окладом в 3000 рублей в год.
Новоиспеченная прима тут же сняла квартиру на Английском проспекте, устроила там репетиционный зал и стала брать уроки у итальянского виртуоза Чекетти. Новые веяния ее не интересовали. Когда ее партнер, начинающий балетмейстер Михаил Фокин, делился сомнениями в целесообразности выделываемых па, Нюра Павлова неизменно отвечала: "Давай, Миша, попробуем еще разок". Однако в когорту реформаторов Сергея Дягилева она попала с неизбежностью: слишком ценно было ее уникальное дарование для целей и задач "нового балета".
Первый же парижский "Русский сезон" навсегда рассорил Анну Павлову с дягилевской антрепризой. Самолюбивая прима не могла простить городу и Дягилеву сумасшедшего успеха Вацлава Нижинского — даже портрету Павловой работы Серова французские критики уделили больше внимания, чем самой балерине. В своих мемуарах об этих эпохальных гастролях Павлова высказалась чрезвычайно сдержанно, не упомянув ни гениального импресарио, ни гениального танцовщика. Гений она признала лишь за балетмейстером Фокиным, но оговорила, что "красота декораций, великолепные постановки, прелесть музыки — все это так поражает и захватывает зрителя, что он уже не смотрит на отдельных исполнителей".
Уже в 1911 году она навсегда перебралась в Англию, купив поместье Айви-хаус, ранее принадлежавшее пейзажисту Тернеру, и с тех пор всегда танцевала отдельно. Всяких "Стрекоз" и "Бабочек" — банальные, откровенно слабые номера под случайную музыку, в конфетных костюмах, с декорациями из подбора в окружении анемичного английского кордебалета девушек из благополучных буржуазных семей: балерина была ревнива и не прощала коллегам мало-мальского успеха. Периодически Павлову охватывала хандра, тогда она сетовала на убогость репертуара, мечтала станцевать "современный" балет и переживала, что публика ждет от нее очередной "Розы". Но в качественных балетах она не нуждалась: чудо Павловой в том и состояло, что любую пошлость она могла сделать шедевром.
ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА