В Большом зале консерватории усилиями продюсерского агентства "Жар-птица" был устроен первый в новом году концерт Михаила Плетнева. Официальный повод: 43-летнему музыканту вручен диплом почетного профессора Московской консерватории.
Вопрос вопросов: нужен ли этот диплом эксклюзивному пианисту Deutsche Grammophon, основателю и дирижеру Российского национального оркестра? Однако, получая его из рук и. о. ректора Московской консерватории Александра Соколова, Михаил Плетнев выглядел взволнованным. К чести вручателя, рассказавшего о более чем столетней консерваторской традиции награждать избранников званием почетного профессора, церемония вышла неформальной. К чести получателя, ситуация награждения обрела форму красивого высказывания.
Возможно, своим соображением о Рахманинове и Скрябине, "столь разных учениках одного и того же консерваторского профессора Танеева", Плетнев вынудил себя к несколько преднамеренному позиционированию их сочинений. Но в ход его мыслей о русской музыке (всегда скупо излагаемых, но щедро расшифровываемых игрой) "Вариации на тему Корелли" Рахманинова, Четвертая соната Скрябина и фортепианный квинтет Танеева встроились довольно-таки ладно.
Рахманиновский опус тридцатых годов (то есть созданный гораздо позже его консерваторского обучения) был легок и чужд ностальгического нажима, которым стандартно бравируют избыточные технари и минимальные эрудиты. У Плетнева был слышен и Корелли сквозь Рахманинова, и Рахманинов сквозь Корелли. Сама форма вариаций представала выходом из лабиринта отношений русского композитора с далеким европейским и — что слышно — нефортепианным первоисточником.
Далее — Четвертая соната Скрябина (1903) с ее креативными скоростями и ломкой созерцательностью домашнего символизма. Архитектурный ритм адекватен покою кабинетного сочинительства (Скрябин только что расстался с ярмом преподавателя Московской консерватории). Рояль — инструмент моментального реагирования на запросы свободной фантазии и крайний индивидуализм автора, перестраивавшего мир не отходя от пюпитра с нотной бумагой.
Уравнять Рахманинова и Скрябина с разностью их творческих импульсов — дело сомнительное, но, как дал понять Плетнев, не невозможное. Оба — закоренелые эгоцентрики. "Общение с человеком рахманиновского темперамента требует большей терпимости, чем та, которой я располагаю",— писал Стравинский. О Скрябине же высказался Сабанеев: "Фортепиано в его произведениях олицетворяет 'личность'".
Обоих Плетнев уравновесил примирительной объективностью танеевского квинтета. Где-то Плетневу (плюс Алексей Бруни, Сергей Галактионов, Сергей Дубов и Александр Рудин) не хватило раскованности, с какой Танеев, проповедник высокого классицизма, настаивал на объективной гармонии мира. Где-то их, напротив, выносило за рамки аскезы, исповедуемой автором "Контрапункта строгого письма". Однако в тонкой нюансировке исполнению не откажешь. Как не откажешь "тайному желанию" консерватории рано или поздно увидеть Плетнева среди не только "почетных", но и реальных профессоров.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ