"В 10.30 должен был прилететь"

Ночь с субботы на воскресенье Владимир Путин, председатель правительственной комиссии по расследованию причин и ликвидации последствий катастрофы Ту-154 с президентом Польши Лехом Качиньским на борту под Смоленском, провел на месте катастрофы. О том, как он встретился здесь с польским премьером Дональдом Туском, о том, как не встретился с Ярославом Качиньским, и о том, как происходило расследование причин и ликвидация последствий,— специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ.

Когда мы подлетали к аэродрому Северный, я как-то даже яростно вглядывался вниз. Там, на земле, все дымилось. Я не понимал, как это может быть, как обломки самолета может разбросать на такие расстояния. Но потом самолет снижался, и я понимал, что на самом деле под Смоленском горит трава.

Мы были здесь четыре дня назад, когда сюда, в катынский лес, к мемориалам памяти расстрелянных польских офицеров и советских солдат, прилетали премьеры Польши и России Дональд Туск и Владимир Путин. И мне рассказывали, как накануне тут трудились десятки студентов, в основном из смоленского физкультурного вуза, выгребали из леса к приезду гостей снег. И выгребли, да так, видимо, истово, что теперь тут под ногами горела трава.

Но она, правда, горела не только в катынском лесу. За несколько километров, на подлете, я видел ровные языки пламени, уже лижущие лес. Я подумал, что, может, этому лесу, в конце концов, так и надо. Может, пускай он сгорит к чертовой матери, если он такой проклятый, а если сам не сгорит, то сжечь его дотла, что ли, потому что он гибельный в таком прямом и буквальном смысле слова, о каком даже думать страшно.

В этом проклятом русском лесу сгорел русский самолет с высшим руководством Польши, с поляками, летевшими, чтобы почтить память других поляков, расстрелянных русскими в этом лесу семьдесят лет назад.

Мы зашли на посадку с другой стороны, и я не увидел места катастрофы. Оттуда, где встал наш самолет, было недалеко до этого места. Может, триста метров. Может, двести пятьдесят. Я стоял на самом краю полосы и вглядывался туда, где виднелись фигурки людей, где и от земли шел не дым, а так, легкий пар. Испарина.

А может, начинался тот вечерний туман, который, когда был утренним, погубил этот самолет.

У забора, отделяющего военный аэродром от казармы, стоял средних лет поляк. Он был чем-то очень озабочен, куда-то, казалось, торопился, хотя стоял на месте. Смотрел в небо, как будто ждал кого-то. Кто-то должен прилететь, подумал я. Мы тоже ждали, Владимира Путина, главу правительственной комиссии по расследованию причин катастрофы (он стал им за два часа до этого), но он в это время еще встречался во Внуково-2 с киевским премьером Николаем Азаровым, и я понимал, что российского премьера ждать еще пару часов, не меньше — в лучшем случае.

Я подошел к поляку. Он сказал, что он из официальной делегации и что встречает самолет польского президента.

Мне стало как-то нехорошо.

— В 10.30 должен был прилететь,— сказал поляк.— Потом торжественная месса, потом встреча с польской диаспорой... Я за одну из этих встреч, кстати, отвечаю.

— Или отвечали? — переспросил я.— Какая встреча? Вы были там, на месте катастрофы?

— Был,— сказал он.— Но я не верю. Да я понимаю, что не прилетит. Вы думаете, что я сумасшедший, что ли? Но не могу я думать по-другому. Не могу. Там были мои друзья. Там был бывший посол Польши в Душанбе, теперь он личный переводчик Качиньского, летел в этом самолете...

Этот человек постоянно путал времена:

— Была еще одна девушка, мы с ней готовили визит неделю назад, много здесь работали... Я с ее дочкой маленькой тогда много говорил...

Мне больше не хотелось ни о чем его спрашивать. Я проклинал себя и за те вопросы, которые уже задал.

— Я пойду, простите...— сказал он.— Надо еще много сделать...

Он отошел в сторону на несколько шагов и замер.

Через полчаса мы оказались в той части аэропорта, где, собственно, и шли спасательные работы. Это тот случай, когда "спасательные работы" — слишком сильно сказано, кого же там спасать, но они и в самом деле шли. МЧС развернуло здесь, на аэродроме, целый городок, стояли десятки машин, пригодные на все случаи жизни. Все тут делали то, что должны. И они все хорошо знали, что должны. Вот эти люди сгружали с машины красной обивки гробы. Эти загружали.

А вот эти люди возле носилок, на которых лежала одежда пожарного (разложенная так ровно и правильно, что когда они тащили сюда эти носилки и я увидел их издалека, то вздрогнул и машинально отвел глаза), должны были сейчас перекусить, и они не торопились, зная, что времени у них столько, сколько нужно, чтобы съесть эту тушенку. Им не надо было возвращаться в этот пролом в бетонной стене, из которого они вышли, потому что если это пожарные, то пожар был ведь давно потушен (как сказал потом Сергей Шойгу на заседании правительственной комиссии, за девять минут, а первый расчет на месте катастрофы был через минуту после случившегося, уж не знаю, как это возможно).

За проломом я, кажется, видел останки самолета. Это было теперь уже совсем близко, метров сто. Но именно эти сто метров сложнее всего было пройти.

В просторной синей палатке готовились к совещанию. Я увидел таблички с фамилиями главы СКП Александра Бастрыкина, главы МВД Рашида Нургалиева, министра транспорта Игоря Левитина, вице-премьера Сергея Иванова, главы Росавиации Александра Нерадько, губернатора Смоленской области Сергея Антуфьева... Но тут, в палатке, никого не было: самолет российского премьера должен был вот-вот приземлиться, все вышли на улицу.

Владимир Путин сразу пошел к месту катастрофы. Там, у бетонного пролома, только что насыпали несколько машин песка, который не успели утрамбовать. Все шли, не замечая этого песка и этой грязи, которая начиналась сразу за проломом и тут уже была утрамбована сотнями ног. Она колебалась под твоими ногами, и ты чувствовал, как будто идешь по корке земли, под которой то ли ничего нет, то ли там вода, то ли огонь.

Потом, на месте крушения самолета, это ощущение пропадало. Я почувствовал под ногами опору, твердую землю. Об нее и разбился самолет.

Я до этого видел телекартинку случившегося. Но она никак не передавала впечатления от происшедшего. Оно сейчас, когда я это видел, было очень странным. Самолет ударился об землю — и как будто раскололся. На равном расстоянии от эпицентра падения лежали шасси, нос, крылья (раскинулись так ровно и с такой, казалось, надеждой, как будто самолет еще верил, что взлетит... но только на таком расстоянии друг от друга, что оно эту надежду мгновенно убивало).

А в эпицентре не было ничего. Мелкие какие-то осколки, рваные тряпки, а вообще-то ничего. Как будто он упал и раскололся на несколько равных частей, которые и правда еще можно попытаться собрать...

В это мгновение заходило солнце. Багровое, словно кровоточащее колесо очень быстро свалилось за горизонт, но темно не стало, потому что сотрудники МЧС поставили в нескольких местах полотняные, поддуваемые воздухом светильники радиусом метр и высотой метров шесть. Они освещались изнутри, это были огромные свечи, горевшие здесь, среди этих обломков, так ярко и понятно, что я подумал: не надо больше никакой мессы, вот она, началась.

Премьер постоял возле обломков, внимательно выслушал то, что говорил ему Сергей Шойгу, несколько раз кивнул... Он, по-моему, искреннее пытался понять уже сразу здесь, что произошло. И казалось, именно здесь это было нетрудно, да проще всего... Летел самолет, садился, не дотянул он до посадочных огней... метров, только здесь становилось понятно, может, сто... как будто пилоты искали, что ли, эти огни, вглядывались туда, вперед и вниз, в четыре глаза... и даже, наверное, успели увидеть... Мне кажется, они успели.

Так же, по волнующейся под ногами корке земли, Владимир Путин вернулся к проему. Он прошел мимо слева и справа лежащих от него гробов, которые еще не успели вынести (слева лежали пустые, справа — с телами, и один из них — в нескольких метрах от остальных, на отдельном куске брезента). Он словно старался не замечать и их, и тех двух тел под полиэтиленом, лежащих на носилках... Он не хотел дать понять, что он это все видит (а он все это, конечно, видел)... Может, не хотел мешать людям делать свою работу. Может, что-то еще. А они, кстати, не обращая ни на кого внимания, делали ее — и через две минуты в гробах лежали все, все 96 человек, которые прилетели почтить память погибших в катынском лесу, и большинство из них уже увезли.

Возле палатки его ждали почти все члены правительственной комиссии. Как председатель этой комиссии, премьер говорил о том, что надо сделать, чтобы "в кратчайшие сроки прояснить причины трагедии и помочь людям, родственникам погибших".

Сергей Шойгу доложил, во сколько упал самолет, когда были пожарные машины, через сколько минут пожар был потушен и что началась отправка тел в Москву на опознание.

Министр транспорта Игорь Левитин добавил, что нашли два бортовых самописца и что решили не трогать их до приезда польских коллег. Он сказал, что видимость в районе военного аэродрома должна быть по нормам не меньше тысячи метров.

— А была? — переспросил премьер.

— Не больше четырехсот,— пожал плечами Игорь Левитин.— Это максимум. Пилоты самостоятельно принимали решение о посадке...

Это означало, что они не прислушались к тому, что им говорили с земли. Но это не означало, что они не послушались того, что им говорили из салона самолета: люди летели на торжественное мероприятие, их ждало больше 500 человек, и они никак не должны были опоздать.

Выступил Александр Нерадько, глава Росавиации. Из его доклада получалось, что самолет сначала коснулся "верхушки отдельно стоявшего дерева на высоте примерно восьми метров". Глава Росавиации уточнил, что там, где коснулся, высота должна была быть не меньше 60 метров.

— И он продолжал сталкиваться с отдельно стоящими деревьями и разрушаться,— продолжил он.— Потом упал на землю и загорелся.

— Экипажу предлагали идти на второй заход,— добавил глава СКП Александр Бастрыкин,— а потом — на запасной аэродром...

Премьер повернулся к Георгию Полтавченко, полпреду президента в Центральном федеральном округе:

— На аэродроме находилась же российская делегация во главе с вами. Вы, по сути, были прямым свидетелем. Вы видели... Что вы видели?

— Да, мы стояли вместе с губернатором,— подтвердил полпред.— Где-то в 10.30 (за 20 минут до катастрофы.— А. К.) к нам подошел руководитель полетов и доложил, что обстановка сложная.

— В 10.30 это было? — переспросил премьер.

— Ровно. Он сказал, что видимость из-за тумана даже не четыреста метров, а где-то сто тридцать или даже сто. Он сказал, что предложил экипажу рассмотреть вариант ухода на Витебск или Минск, но экипаж принял решение, с учетом того, что в баках еще было много топлива, облететь аэродром. А потом...— полпред замешкался.— Мы даже шума не слышали, и звук удара был странный, глухой... Не верилось...

— Вы поехали туда? — спросил премьер.

— Мы были там через три минуты. Мы доехали на машине до конца полосы, оттуда — совсем чуть-чуть... Но там,— наконец посмотрел Полтавченко на премьера,— уже не было никого.

Было около десяти вечера. Уже подъезжал польский премьер Дональд Туск. Он приземлился в Витебске и ехал теперь в Смоленск на машине. А несколько дней назад и он, и Владимир Путин садились на этом же аэродроме, по этой же глиссаде. Дональд Туск не хотел повторять этот путь. Один поляк на аэродроме сказал мне, что Туск не боится, конечно, нет, но просто это будет нечестно по отношению к погибшим.

Наверное, Туск и в самом деле думал так: для него, отвечающего теперь за Польшу, лишившуюся президента, было бы нечестно приземлиться здесь после того, как 96 поляков утром не смогли этого сделать.

Польского премьера встречали три журналиста. Это были личный оператор, личный фотограф президента Качиньского и их координатор. Все трое добирались в этот раз до Смоленска поездом, хотя обычно ездят вместе с президентом: на этот раз слишком много высокопоставленных людей летело на этом самолете, их попросили пересесть на поезд.

— Мы хорошо добрались,— сказал мне один из них.— Хорошее купе. Даже не заметили. Ночь в поезде. Мы даже не расстроились, что не полетели на самолете.

Подъехал кортеж Дональда Туска. Возле палатки сразу оказалось очень много людей. Из подъехавших машин выходили плачущие мужчины и женщины, с цветами, с венками... Кто-то видел оператора и фотокорреспондента и бросался им, рыдая, на грудь, кто-то — посла Польши в России, который тоже не полетел в этом самолете, а должен был бы, его даже в погибшие сначала по ошибке записали... Многие из тех, кто приехал, были здесь уже несколько дней назад, готовили визит Дональда Туска в катынский лес.

Я представил себе, как они сначала летели из Варшавы, потом ехали эти 150 километров из Витебска... Как каждую секунду готовили себя к тому, что увидят этот аэродром, это место... И как почти никто не справился с собой, увидев.

Владимир Путин и Дональд Туск вдвоем зашли в синюю палатку. Странно: говорили, что брат Леха Качиньского Ярослав тоже должен приехать, и вроде бы даже в одном кортеже с польским премьером. Но выяснилось, что он ехал отдельно. У Качиньских были сложные отношения и с Дональдом Туском, и с Владимиром Путиным, и эти отношения, как выяснилось, не отошли в этот день на второй план, наоборот, по-моему, вышли на первый.

Ярослав Качиньский ехал сюда сам, и когда господа Туск и Путин связались с ним и сказали, что без него не пойдут на место катастрофы, дождутся его (он был в получасе езды от Смоленска), то Ярослав Качиньский ответил, что он хочет прийти туда без них, со священником, который едет вместе с ним.

Он, конечно, имел на это полное право.

Владимир Путин и Дональд Туск пошли по направлению к бетонному провалу. Здесь, на месте катастрофы, так же горели гигантские свечи, заставляя тебя трепетать, как и они, на ветру. Дональд Туск теперь как-то растерянно стоял в самом центре, именно там, где было меньше всего обломков, там, куда рухнул Ту-154. Он слушал объяснения Сергея Шойгу и Владимира Путина, но, мне кажется, при всем желании не мог расслышать их. Он с недоумением оглядывался среди обломков, словно не понимая, как мог в такое превратиться самолет и столько людей... Он слабо кивал, а когда ему дали огромный букет, замялся, не понимая, куда же лучше возложить его.

Мне казалось, куда угодно. Подходило любое место в радиусе полукилометра. Каждый сантиметр можно было завалить цветами — не ошибешься.

Они с Владимиром Путиным оставили цветы на куске крыла. Польский премьер долго сидел здесь, взявшись руками за это крыло, по лицу его текли слезы.

Я так и не понял, кто из них кого обнял первым. Но я видел, как премьеры уже стояли, обнявшись, и я вспомнил их пресс-конференцию несколько дней назад здесь же, под Смоленском, и их прощальное рукопожатие. До такого объятия от этого рукопожатия между ними была вечность.

Потом они шли назад, и Дональд Туск вдруг повернул голову направо, к гробам, возле которых стояли сотрудники МЧС, и безошибочно подошел к тому, который стоял немного в стороне. Он что-то уточнил у Владимира Путина, тот кивнул. И Дональд Туск еще несколько минут простоял у гроба с телом Леха Качиньского.

Конечно, предстояла еще процедура опознания, но на самом деле всем все было понятно. Его нельзя было спутать ни с кем, кроме человека, который ехал к нему сейчас со священником из Витебска.

И все-таки надо было, чтобы его опознали официально. Этот гроб тоже хотели отвезти в Москву и, так как ждали Ярослава Качиньского, задерживали здесь еще 42 тела: их всех должны были увезти одним бортом. И на 11 утра уже назначена была процедура опознания. В Москву уже летели родственники погибших.

Дональд Туск и Владимир Путин вернулись к палатке, там их ждали члены правительственной комиссии, которые повторили польскому премьеру примерно то же самое, что часа полтора назад сказали российскому.

В это время и приехал Ярослав Качиньский. Он не подошел к палатке, хотя знал, что его там ждут, а сразу подъехал на машине к тому проему в бетонном заборе.

То, что у него было к ним при жизни брата, не ушло после его смерти. Он не захотел встречаться ни с тем, ни с другим. Хотел встретиться с братом.

И он вместе со священником и еще несколькими людьми скрылся в проеме, попросив, чтобы им никто не мешал.

В палатке решали, как проводить опознание, приедут ли на него все родственники вместе, или лучше привозить их по одному, и как быть с теми, кто прилетит в Москву самостоятельно или уже прилетел, и как их возвращать, и каким самолетом... было очень много деталей, которые нужно было решить прямо сейчас.

Еще минут через сорок я увидел, как из проема человек восемь или десять на руках выносят гроб, аккуратно заносят в кузов грузовой машины и как она медленно отъезжает. Еще через несколько минут от проема отъехала машина Ярослава Качиньского. Я понял: что-то изменилось.

Так и было: Ярослав Качиньский сказал, что он опознал тело брата, и других опознаний, юридически оформленных, не будет. С этим снова никто не спорил. Решили, что верховного главнокомандующего Польши надо проводить из Смоленска со всеми почестями. И еще почти три часа Владимир Путин занимался организацией этой процедуры, которая должна была состояться на следующий день, разговаривал по телефону с министром обороны Анатолием Сердюковым и большим количеством других людей. Время от времени он уходил в штаб МЧС, в большую бытовку на колесах, и говорил по телемосту с Юрием Лужковым, Татьяной Голиковой... Иногда он оставался в палатке один и стоял, обернувшись спиной к входу, минут по пять-шесть. Туск уже тоже уехал.

Шел третий час ночи. Премьер сказал, что снова прилетит на следующий день в Смоленск, принять участие в официальной церемонии. Так он и сделал.

В ту ночь я еще раз был на месте катастрофы. Не знаю, почему я раньше этого не заметил. На много десятков метров, среди груды искореженного металла и поваленных деревьев, в самом эпицентре падения стояла целая, ни единой царапины, береза. Она уцелела здесь, одна-единственная.

Другого памятника, может, даже и не нужно.

Андрей Колесников, Смоленск