Вчера российский и польский премьеры Владимир Путин и Дональд Туск в Катыни в 70-ю годовщину расстрела польских офицеров неожиданно для себя, по мнению специального корреспондента "Ъ" АНДРЕЯ КОЛЕСНИКОВА, признались друг другу, что этот день переломный для истории Катыни. Специальный корреспондент "Ъ" наблюдал, как происходил этот перелом.
Лес вокруг мемориала в Катыни очень густой. Ели тычутся друг в дружку макушками, намертво переплетены ветвями... Удивительно, как они здесь разрослись.
Тут, на польской стороне захоронений расстрелянных в 1940 году 4 тыс. польских военнопленных одна полька, из тех, кто приехал сюда из Иркутска, потомок ссыльных еще 1864 года, после подавленного польского восстания, говорила мне с настоящей, не 1864 года, тоской в глазах:
— Мы, поляки... (по паспорту она, конечно, русская, как и ее родственники в третьем и даже четвертом колене.— А. К.). Мы все готовы пойти навстречу вам! А Россия не идет! Где же извинения?!
— А Горбачев? — спрашиваю я.— А Ельцин? — Разве они не признали, что это НКВД расстрелял здесь поляков и русских в 1940 году?
— Да что вы мне рассказываете?! — кричала она.— Я сегодня читаю смоленскую газету: в 1940 году больше 4 тыс. польских офицеров были расстреляны в Катынском лесу немецкими патронами! И до сих пор, значит, неизвестно, кто их расстрелял?! Это что такое?! Почему до сих пор нет юридической реабилитации?! Почему их не назвали жертвами политических репрессий?! Им не нужна материальная компенсация! Им и их семьям нужна правда! Где она?! Ее нет и не будет.
Я подхожу к Анатолию Торкунову, сопредседателю российской комиссии по сложным вопросам, и слышу:
— Польское правительство не требует юридической реабилитации. А морально они давно реабилитированы...
Польские журналисты с ним не спорят. Они просто молча отходят от него. Они тоже знают, что их правительство сейчас ничего не требует. У российского и польского правительств сейчас хорошие отношения. Они рабочие и даже принимают характер доверительных. Не надо ничего требовать сейчас, ни в коем случае не надо. Процесс нормализации может сорваться, едва начавшись.
Уполномоченный по правам человека в РФ Владимир Лукин говорит мне, что многого еще, конечно, не сделали.
— Не найдены белорусские архивы по этому делу... Но они действительно не найдены, их ищут. До сих пор не раскрыты региональные списки... Федеральные раскрыты, а региональные — нет!... Что вы говорите? Преступления? Да, конечно, было. Вы говорите об ответственности? Но о какой? Уголовной? А кого по ней преследовать? Их давно нет в живых. Политическая реабилитация? Она состоялась, об этом сказали Горбачев, Ельцин, Путин...
Он говорит, что есть еще один вид ответственности: моральная.
— Моральная вина? — переспрашивает он, теперь уже сам себя.— Да, я ее чувствую. Я чувствую, что это страшное преступление, совершенное поколением, из которого вышел и я. Но я чувствую вину и за то, что о советских жертвах катынского расстрела помнят и заботятся меньше, чем о польских, и, по-моему, в основном о них помнят потому, что здесь расстреляли и польских офицеров тоже.
Я знаю, что мемориал расстрелянным здесь же советским воинам выглядит, конечно, победнее. И не такой ухоженный, как польский, это правда. И что имена почти всех погибших до сих пор неизвестны. Но на советском памятнике есть надпись: "Жертвам политических репрессий". На польском мемориале такой надписи нет.
— Поляки,— говорю я господину Лукину,— требуют назвать имена следователей по этому делу и исполнителей. Они-то известны. Вы считаете, их не надо раскрывать? Я уже здесь слышал, что ни в коем случае, что у них же родственники, которым будет больно. Да и столько времени прошло...
— Я думаю,— говорит он,— надо назвать обязательно. Никого из этих людей уже нет на свете, а их родственники должны понимать: такие вещи необходимо делать.
— Для чего?
— Для истины,— пожимает он плечами.— А что, тогда, значит, нельзя называть имени ни одного террориста вообще? Вообще ни одного преступника? Ведь у них же дети, им может быть стыдно...
А если вы такой принципиальный, Владимир Петрович, почему вы не считаете, что если уж называть вещи своими именами, то надо признать и расстрелянных польских офицеров жертвами политических репрессий? Зачем? Просто для истины.
Но я не спрашиваю его. Он уже ответил, промолчав об этом.
Здесь, возле польского мемориала, ели растут особенно густо. И только потом, уже вечером, Галина Андриенко, заместитель директора музея мемориала, говорит, что это место раньше называлось между жителей "дендрарием НКВД". Что закопанные могилы засаживались молодыми елками, да погуще. Теперь им по 70 лет, и никто их не будет выкорчевывать, просто не будет. На это и был ведь расчет.
Вчера, до приезда премьеров России и Польши Владимира Путина и Дональда Туска, здесь было очень тихо. А позавчера, когда монтажники устанавливали деревянный подиум и аппаратуру звукоусиления, они на полную громкость врубали здесь свою любимую музыку. И над Катынским лесом стоял тяжелый рок. И чернокожие рэперы не отставали от Тани Булановой.
И все-таки я не выдерживаю, спрашиваю Владимира Лукина, почему поляков так и не признают жертвами политических репрессий. Ведь это, в конце концов, не польскому правительству нужно, и даже не только польскому народу, а и российскому, который, впрочем, может, и смутно очень что-то обо всем этом знает.
Владимир Лукин стоит в это время возле польской Стены памяти, на которой высечены имена расстрелянных офицеров, рядом с польским солдатом, который, нагнувшись, пытается зажечь спичкой свечу в голубой вазе: господа Туск и Путин вот-вот придут сюда.
— А это вопрос... — вздыхает Владимир Лукин.— Я думаю, в суматохе, которая была, когда всех реабилитировали, о каких-то 14 тысячах поляков...
— О 22 тысячах,— поправляет его кто-то рядом.
— О 22 тысячах,— соглашается он,— даже не подумали, не вспомнили. А потом процесс как-то сошел на нет... А сейчас — вы знаете, что комиссия по реабилитации жертв политических репрессий под руководством Митюкова отвратительно работает? Вы о ее деятельности что-нибудь слышали? Когда этой комиссией Александр Николаевич Яковлев руководил, вы слышали, я уверен.
Я слышал. Значит, просто в суматохе о них забыли.
Тут подошел бывший президент Польши Лех Валенса. Он еще только боролся за этот пост с Войцехом Ярузельским, когда про Катынь сказал президент СССР Михаил Горбачев. Господина Валенсу окружили журналисты, и он произнес, что все это — "только первые шаги", что он с этими премьерами, он — оптимист. Польские журналисты сразу потеряли к нему интерес — видимо, и от него ждали большего.
Пришли Владимир Путин и Дональд Туск. Польские священники, католические, православные, негромко читали молитвы над стеной, где высечены имена погибших польских офицеров. Потом премьеры возложили венки к стене: каждый от себя лично. Офицер Войска польского говорил о невинно замученных офицерах, пострадавших от коммунистического режима за верность служению Польше — так же, добавил он, как русские, украинцы, литовцы...
Так же тихо все отошли от польского мемориала и направились к российскому. Здесь был православный священник, но был и хор, который пел так, что сыпались, кажется, иголки с елок. Потом заиграли российский гимн, и люди, которые сидели в паре сотен метров, на ритуальной площадке, недалеко от входного портала мемориала, тоже встали, и некоторые пели слова гимна, казавшиеся мне сейчас и здесь не самыми уместными: "Славься, страна, мы гордимся тобой".
— Как ты думаешь, они договорятся? — спрашивала одна старушка другую по-русски.
Они медленно шли к ритуальной площадке, и то, как они шли, по-детски взявшись за руки, было само по себе великим ритуалом.
— Бесполезно,— вздыхала другая.
Владимир Путин и Дональд Туск подошли к микрофонам. Российский премьер говорил о людях, которые лежат в этой земле: "Советские граждане, сгоревшие в огне сталинских репрессий... Польские офицеры, казненные по тайному приказу..."
Он не сказал, по чьему приказу. Он этого не сказал.
— Здесь они обрели покой, но не забвение,— продолжил господин Путин,— потому что не может быть спрятана правда о преступлении.
Он много говорил про советский народ, на который обрушились репрессии, не разбиравшие казачества, священников, учителей и врачей... Казалось, он давал понять, что несколько тысяч польских офицеров — такие же пострадавшие в этой бессмысленной сталинской бойне, что и все остальные.
Но дело было в том, что для поляков это объяснение не было, не может быть исчерпывающим. Их интересовало и интересует то, что в Катыни расстреливали поляков.
Господин Путин подтвердил, что "в России дана ясная политическая, правовая и моральная оценка случившемуся, и она не подлежит пересмотру... Невозможно жить прошлым".
То есть он теперь как будто давал понять, что закрывает это дело.
Но поляки так не считали.
— Палачи,— сказал Дональд Туск,— которые сделали это, хотели, чтобы погибшие остались вне нашей памяти... Чтобы никто не знал имен погибших. А мы считаем, что каждого здесь расстреляли отдельно. И важно на поле брани не оставить павших.
Он процитировал нобелевскую речь Александра Солженицына: "Нельзя забывать, что насилие не одиноко. С ним всегда существует ложь. Насилие не может защитить себя без лжи, а лжи не выжить без насилия. Поэтому правда является лучшим оружием против насилия".
И он призвал Владимира Путина открыть все архивы и рассказать все про каждого погибшего здесь человека.
— Одно слово правды может повести за собой два народа! — произнес он.
Вокруг была поразительная тишина. Я слышал, как в двухстах метрах от нас шепотом готовятся к службе русские священники.
— Ведь они здесь,— говорил Дональд Туск,— они лежат в этой земле, польские офицеры! Они ждут: скажем ли мы правду?! Найдем ли путь к примирению?!
Он отдает себе отчет в том, что сейчас этого примирения нет.
— У нас два путеводителя: память и правда,— закончил он.— Если вы скажете правду, это будет ваша самая большая победа.
Какую правду он имел в виду? Архивную, про каждого человека? Без сомнения. Но я думаю, и ту, о которой говорят все поляки: расстрелянных офицеров надо признать жертвами репрессий.
Тогда, между прочим, и слова господина Путина о том, что эти офицеры стали частью этих репрессий, которые накрыли и весь Советский Союз, и Польшу тоже, получат для поляков смысл.
Господину Путину не раз, особенно когда он работал президентом, предлагали руку помощи в том, чтобы войти в историю, причем разными способами (в основном, по-моему, с черного хода). Для этого надо было сделать то-то и то-то. Тот вариант, который ему предложил Дональд Туск, был далеко не худшим.
Вместе с польским премьером господин Путин подошел к фундаменту храмового комплекса, который будет построен во славу Воскресения Христова силами, по понятным причинам, "Роснефти" (вице-премьер российского правительства, председатель совета директоров "Роснефти" Игорь Сечин стоял позади президента "Роснефти" Сергея Богданчикова, пока тот рассказывал премьерам, что и когда тут будет,— стоял словно на тот случай, если у Сергея Богданчикова вдруг сдадут нервы и он хоть на мгновение задумается, а справится ли с такой великой честью).
Там же, на нулевом цикле, прошел молебен. Митрополит Смоленский Феофилакт называл Катынь смоленской Голгофой, а Владимир Путин сказал, что с момента закладки памятного камня в основание фундамента это место, которое было местом страшной трагедии, "становится святым местом".
Хорошо бы так и было.
На заседании Комиссии по сложным вопросам, вытекающим из истории российско-польских отношений, российский премьер признался, что увиденное произвело на него сильное впечатление.
— Ваша работа в том, чтобы отбросить все, что мешает увидеть правду,— Владимира Путина, кажется, увлекли образы Дональда Туска.— А правда, она очищает.
Владимир Путин хотел, кажется, дать понять, что Катынь — больше не проблема политиков и что ею теперь должны заниматься историки. А политики сделали все, что должны были.
Оставался вопрос: а все ли, что могли? Но вряд ли Дональд Туск считал так же:
— Сегодня в ту минуту, когда российский премьер склонил голову перед погибшим польским офицером,— сказал он,— все думают, что это нормально. А год назад кто верил, что это вообще возможно?! А мы верили, и все начинают понимать, что так будет и что правда не будет ни против кого. Правда как свет: внезапно показывает дорогу.
И Дональд Туск уверен, что он и Владимир Путин в начале этого пути.
На пресс-конференции я спросил Владимира Путина, считает ли он, что политикам и в самом деле сказать больше нечего и что работать дальше должны архивисты. Он подтвердил: да, он надеется, что "этот день выведет проблему за скобки политических обсуждений".
Как и следовало ожидать, господин Туск категорически не согласился с этим. Он сказал, что смысл встречи был не в том, чтобы что-то закрыть, а наоборот, чтобы открыть.
— Мы убеждены, что примирение требует правды,— опять как заклинание повторил польский премьер.
Теперь уже Владимира Путина не устроил такой ответ. Он сказал, что именно по инициативе российской стороны было открыто уголовное дело по событиям в Катынском лесу в 1940 году и что "польской стороне был передан один миллион листов документов — из четырех миллионов".
— Такого никогда ни у кого ни с кем не было! — воскликнул он.
Польский журналист переформулировал мой вопрос: был сегодня перелом в этой истории или нет?
— Можем мы теперь примириться, как немцы и французы после Второй мировой войны? — поинтересовался поляк.
— Если никто не будет спекулировать, это будет перелом,— ответил господин Путин.— Если будут, то начало перелома.
Его опять спросили про документы, которые еще надо открыть.
Господин Путин наконец взорвался:
— Вы что, думаете, я знаю все имена наперечет?! Я думаю, что там и имен-то уже не осталось неоткрытых! В миллионе листов-то! (А еще в трех миллионах? — А. К.)
— Для одних это перелом, для других начало на пути к примирению... — начал польский премьер, и я подумал, что бабушки, шедшие, взявшись за руки, были правы: не договорятся.
— Совершенно иную чувствительность имеют семьи погибших,— продолжал Дональд Туск.— И не в наших силах убедить их, что этот день является переломным!..
Все. Пресс-конференцию можно было заканчивать.
— Хотя для меня это перелом! — неожиданно воскликнул и он, да так, что даже господин Путин посмотрел на него, кажется, с удивлением.— И с точки зрения господина Путина — тоже! Но нельзя сказать, что все так будут оценивать! Ценность этого дня и сегодняшнего жеста Владимира Путина, когда он пригласил меня сюда... а я не скрываю, мы ждали этого очень давно... получит подтверждение через месяцы или, вернее, годы...
Дональд Туск вдруг согласился с Владимиром Путиным в самом принципиальном для них обоих вопросе, насчет которого польский премьер совсем по-другому говорил в течение всего дня.
И не ожидавший этого российский премьер, кажется, решил отблагодарить коллегу:
— Там больше никакой сокрытой правды! — воскликнул и он.— Возникает сейчас только один вопрос: почему часть людей сослали в Сибирь, а некоторых — расстреляли? Нет этому объяснения! И в документах этого нет! Почему он вообще это сделал?!
Премьер Путин вдруг сказал, что это сделал "он" — хотя в течение дня тоже тщательно избегал подобных формулировок.
— Я вот, к стыду своему, не знал, а теперь вот знаю, что оказывается, в 1920 году в военной операции в советско-польском конфликте руководителем был лично Сталин. Я этого даже не знал! — повторил господин Путин.— И тогда, как известно, Красная армия потерпела поражение, в плен было взято много красноармейцев... По последним данным, от голода, болезней в плену в польском,— совсем прорвало Владимира Путина,— умерло 32 тыщи!
На этих словах, он, как ни странно, успокоился и продолжил:
— Мое личное мнение: Сталин чувствовал свою личную ответственность за эту трагедию и, во-вторых, совершил этот расстрел (господин Путин окончательно ясно назвал всех по их именам.— А. К.) исходя из чувства мести!
Теперь с удивлением на него глядел господин Туск.
К концу дня им удалось удивить друг друга.