Полтора года чеченской кампании разделили единую доселе общественность на два враждующих лагеря, сделав слова "пацифист" и "государственник" взаимно ругательными.
Итогом раскола стал общий неуют. Горечь отъединения явно превалирует над пафосом борьбы за правое дело, который вроде бы должна исповедовать каждая из сторон. Отсутствие бодрости у государственников еще можно понять — ими изначально было заявлено, что война с чеченским паханом — дело грязное, но, увы, необходимое, ибо никаких других внятных рекомендаций касательно того, что делать с обнаглевшими бандитами, никто не предложил. Бездарное ведение войны могло только усугубить эту грусть. Но ведь и пацифисты были грустны, и укрепляющего дух сознания несомненной правоты дела, за которое они бьются, не наблюдалось — это нельзя было сравнить с душевным настроем выступавших против оккупации Чехословакии или войны в Афганистане. Вроде бы и то, да не то.
Отъединение было тем более печальным, что обеим сторонам приходилось с не самым приятным чувством вдруг обнаруживать возле себя нежданных союзников. Либеральному государственнику, пусть сто раз укрепившемуся в мысли, что экстерриториальный разбойничий анклав не может быть терпим на территории его страны, тягостно было оказываться в одной кампании с невзором-трезором. Выступающему против войны либеральному гуманисту не веселее было пребывать в обществе поклонников палестинских патриотов и Че Гевары. Часть либералов объективно оказывалась в одном лагере с национал-социалистами, другая — с террористами. На рациональном уровне можно было объяснить, что нацисты хорошо обучены спекулировать на вполне заслуживающей уважения идее государственности, а террористы, если их послушать, сеют кровь и смерть единственно от гуманной печали по слезинке замученного ребенка — но доводы доводами, а от эмоциональной тошноты трудно было избавиться. Преодолевать семейный разрыв вообще нелегко, но ситуация почти безвыходна в нашем случае — когда либерал, оказавшийся отягощенным обществом глупых и прямо негодных людей, полемизирует с бывшим единомышленником, а ныне рьяным оппонентом, у которого на фалдах висит окружение сходного качества.
Чеченской войне удалось расколоть либеральную общественность, как-то сохранявшую свое единство и перед лицом экономических тягот реформы и даже (хотя уже в меньшей степени) перед жестокостями осени 1993 года. Либерализация цен отсеяла в основном сугубую маргиналию типа знаменитого по ВС РФ депутата Челнокова. "Черный октябрь" вызвал совершенно непримиримую реакцию прежде всего у тех, кто и так устойчиво ненавидел режим (парижские супруги Розановы, знаменитый правозащитник Глеб Павловский, быстро забывший о своем смертельном перепуге в ночь с 3-го на 4 октября Явлинский) и был искренне рад столь убедительному доказательству своей давней правоты. Чеченский раскол был полностью лишен злой радости протестантов 1993 года: люди уходили в оппозицию тяжело и мучительно, отрывая что-то от сердца.
Дело, вероятно, не только в пугающем числе жертв войны и нарастающей тяжести испытаний, предлагаемых либералам российским государством. Дело в том, что каждое новое испытание несло на себе отпечаток стадиально все более ранней исторической эпохи. Либерализация цен со всеми ее тяготами и лишениями находила очевидную опору в современности: через это же прошли и наши социалистические братья из Восточной Европы. Финансы запущены, надо лечить — больно, но не унизительно. Октябрь 1993 года имел зримые черты сходства с событиями уже вполне историческими — октябрем 1917-го. Еще как-то удалось снести и это — возможно, благодаря кухонным разговорам брежневской эпохи о том, какой дурак был Керенский, что без сопротивления отдал власть большевикам. После столь многолетних филиппик трудно было укорять Ельцина в том, что в ночь на 4-е он не последовал похвальному примеру Керенского. Война в Чечне явила столкновение с являющейся на исходе родоплеменного общества военной демократией — проблема, малоактуальная для Западной Европы с XII века, когда прекратились грабительские набеги норманнов, а для России — века с XVII-XVIII, когда завершилось многовековое противостояние с Диким Полем.
Но либеральная идеология базировалась на мечте о пробуждении от мертвенной коммунистической летаргии и возвращении в Европу, под которой по умолчанию разумелась Европа современная. Пробуждение действительно ввело Россию в русло европейского развития — но далеко не современного и по большей части совсем не постиндустриального. Либералы оказались в положении описанного в сказке Андерсена "Калоши счастья" советника юстиции Кнапа, который, надев волшебные калоши, очутился в Копенгагене XV века и был совершенно измучен грязью и грубостью эпохи. Строительство России, свободной от даруемого коммунистами кладбищенского спокойствия, — это те же калоши счастья, а времена президента Ельцина — это так не понравившиеся советнику юстиции времена короля Христиана. Вхождение в реальную жизнь после коммунистического морока тут же предоставило жестокий выбор: либо признать, что "времена не выбирают, в них живут и умирают", либо обидеться на родную страну, что та явилась либералу не сияющей, постиндустриальной и политкорректной, а обремененной проблемами "времен очаковских и покоренья Крыма". Вместо обещанного Фукуямой "конца истории" Россию погрузили в самую гущу истории, и единый доселе либеральный beau monde разделился, не выдержав неудобоносимого бремени.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ