В Москве, в Большом зале консерватории состоялись два концерта Немецкого симфонического оркестра Берлина под управлением Владимира Ашкенази. В субботнем номере Ъ публиковал интервью знаменитого музыканта и рецензию на его петербургское выступление. В столице иными были и рамка концертов (фестиваль "Берлин в Москве"), и устроители (Минкульт России, Росинтерфест, сенат Берлина, Гете-институт), и программа. В первом концерте Ашкенази дирижировал Девятой симфонией Малера. Во втором прозвучали сочинения Рольфа Либермана, Мендельсона и Бетховена. Комментирует обозреватель Ъ ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ.
Ожидался бис. Владимир Ашкенази вышел к оркестру, зал смолк. (Для меня, побывавшего на утренней репетиции, сюрприза, конечно, не было — я стал свидетелем, как музыканты очень по-будничному делали пометки в своих партиях: видно, вовсе не этой пьесой немецкий оркестр привык завершать выступления — если только вообще она игралась им не впервые в жизни.) С первыми звуками рахманиновского Вокализа лица публики посетило выражение — как позже высказалась одна критично настроенная леди — "доброго поглупения". Дымка воспоминаний, утраченная Россия, щемящий напев, доносящийся издалека, нечто сродни березкам и тихим аллеям — но если бы Ашкенази исполнил это именно так? В его дирижировании не было ни седой ностальгии, ни элегической пассивности, почти обязательной для соответствия эталонам. Темпы двигались, интонация рождалась на глазах, оркестр вел свои мелодии так, как поют песни сегодняшнего дня.
Искусство Владимира Ашкенази живет настоящим. Слава ребенка-виртуоза, победы на фортепианных конкурсах, эффектные гастроли по ту сторону железного занавеса и женитьба на исландке, в итоге чего первый (или один из первых?) молодой воспитанник советской школы стал достоянием музыкального Запада — теперь все это история. Как и несметное множество записей и концертов, как и руководство Лондонским королевским оркестром, которое он оставил лишь пару лет назад. Владимир Ашкенази приезжает к нам не как легенда, а как действующее лицо. Он не иностранец, но не преподносит себя ни в качестве патриота-благодетеля — хотя денег за российские гастроли не берет, — ни даже посредника между Россией и Западом — хотя через его руки одна за другой идут к западному слушателю современные русские партитуры. Он ничего не символизирует — в том числе и принадлежность великим традициям.
Отсюда, возможно, и двойственное восприятие его классики. Не сравнивая рахманиновскую миниатюру с грандиозной малеровской Девятой — последнее законченное произведение великого австрийца, своего рода завещание, исполненное любви прощание с миром, — можно сказать, что и Малер оказался у него ближе к жизни, чем к вечности. С одной стороны, кое-где в нем могло не хватать истерической взвинченности — если листать симфонию как каталог душевных состояний. С другой стороны, не было мудрости — если мерить все треволнения пути прозрением вечного покоя. Ашкенази не смог (или не счел возможным) возвысить нас над драматическими перипетиями, но нигде и не смягчил их неуютной жесткости; зато и минуты катарсиса не потеряли у него чувственной прелести — как солировала труба на piano в третьей части, как отвечали ей флейта и гобой, как изысканно попадали glissandi арфы в начала фраз у скрипок, с каким неуловимым привкусом сыграл свои сольные фразы альт! С каким свистом в ушах (знакомым, наверное, любителям горнолыжного спорта) летел к последним тактам Рондо-Бурлеск! И — самое главное — с какой теплотой (лишенной всякого караяновского апломба) пропели струнные финальное Adagio...
Отгоним прочь дурные мысли — каково будет играть Ашкенази (он заменяет заболевшего Мариса Янсонаса) в недалеком будущем с оркестром Санкт-Петербургской филармонии? Скажем только, что в Малере Немецкий симфонический оркестр Берлина оправдал самые лучшие ожидания — по крайней мере на 98%. Хотелось бы послушать этот же оркестр с Гюнтером Вандом: по словам оркестрантов, именно первый Gastdirigent работает с ними как педант старой школы, в то время как шефа они обожают за артистичность. Интересен и другой сюжет — негласное соперничество между оркестром Ашкенази и оркестром Аббадо — Берлинским филармоническим, овеянным в прошлом именем Караяна. Интендант оркестра Ашкенази в следующем году уходит в Berliner Philarmoniker — это рассматривается как повышение. Но, согласно моим не только московско-петербургским впечатлениям (и я встречал единомышленников), по многим позициям, в том числе и узко профессиональным, преимущество на стороне Немецкого симфонического. Второй московский концерт которого мне абсолютно не понравился.
Играли пьесу Рольфа Либермана "Фуриозо", европейский вариант "Времени, вперед", видимо, призванный продемонстрировать класс оркестра — были расхождения между группами. То же — в Скрипичном концерте Мендельсона, где ограничений темпа для Ашкенази не существовало. В результате из карманов оркестра высыпалась куча порой полезной мелочи, а молодой солист Кристиан Тетцлафф мог заслужить только такую характеристику: "Приятный тон, верная интонация, недостаток виртуозности". Наиболее ровно прозвучал Бетховен. Его "Героическую" Ашкенази безбоязненно лишил сверхчеловеческого ореола, придав ей вполне антропоморфные черты. Но валторны в финале, но ошибка флейты в унисонах с фаготом — какая досада, какая досада... Вероятно, европейский слушатель, для которого чистая игра оркестров — правило, а не исключение, не стал бы обращать на подобную чепуху столь болезненного внимания. Но можно понять и нас, которые поняли же, как хорош Владимир Ашкенази — необыкновенно обаятельный, открытый, увлеченный и темпераментный. А не мировой гений. И не раб недостижимого совершенства.