14 мая 1956 года ЦК КПСС сообщил о самоубийстве многолетнего руководителя Союза советских писателей.
Авторы некролога объясняли поступок своего соратника тем, что "в последние годы жизни А. А. Фадеев страдал тяжелой болезнью — алкоголизмом".
Объяснение не только противоречащее принципу de mortuis nil nisi bonum, но и мало что объясняющее. И запойный алкоголизм, и наложение рук на себя суть лишь различные отражения мучающего человека невыносимого душевного разлада, о причинах же душевной муки ЦК КПСС умолчал, хотя они и были общеизвестны. И фадеевские запои, и финальный выстрел 13 мая были реакцией бесспорно талантливого писателя и на очевидное для него умирание таланта, подчиненного руководящим указаниям партии, и на другое, много худшее. Фадеев по должности искоренял врагов народа во вверенном ему писательском учреждении, причем в духе эпохи самым, вероятно, отвратительным способом — посредством гефсиманского лобзания: обнимал, успокаивал и, зная, что они обречены, ибо бумаги на них уже подписаны, отправлял на смерть. Творческий союз, прямые наследники которого на днях вручили Зюганову литературную премию, был, может быть, наиболее явно выраженным средоточием иудина греха во всей его конкретности — разве что "Радуйся, равви!" не было принято говорить.
Странно, да и просто невозможно пропагандировать алкоголизм и самоубийство в качестве пути к раскаянию — отчаяние и покаяние вообще суть антиподы, — но аромат эпохи в том, что на весь ЦК и на весь ССП, грехи которых мало сказать, что вопияли перед престолом Всевышнего, нашелся только один человек, так остро и невыносимо ощущавший себя Иудой Искариотом. То, что в нормальном мире рассматривается как незамолимый грех, в коммунистическом раю оказывается едва ли не последним свидетельством о наличии плацдарма добра в душе грешника. Говоря о стране, где возобладали несколько другие подходы к национальному покаянию, Солженицын писал о картине, то там, то сям являвшейся в немецких процессах над нацистскими преступниками, — когда "подсудимый заявлял, что череда его преступлений, вновь прошедших перед ним, наполняет его отвращением к себе, он не хочет больше жить и отказывается от защиты". В стране, где никогда не было процессов над коммунистическими преступниками (не брать же в счет зорькинский балаган 1992 года), один Фадеев, испытав чувство, описанное Солженицыным, сам провел процесс, сам отказался от защиты и сам привел приговор в исполнение, будучи, повторяем, далеко не худшим, но скорее лучшим из сталинской верхушки.
Символом эпохи стали, конечно, другие — даже не способные задуматься над тем, что же, собственно, они совершили. Именно из них посредством дарвиновской селекции, отсекавшей слабые особи типа Фадеева, и образовалась нынешняя КПРФ. Говоря не то что о безнаказанности, но о совершенно искренней внутренней нераскаянности коммунистических преступников той поры, Солженицын говорит как будто о нынешней братве: "Оттого-то они и растут такие — а не от недостатка 'идейного воспитания'. Они видят, что преступление никогда не наказуется, а, напротив, приносит благополучие. И неуютно же, и страшно будет в такой стране жить".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ