Юбилей балет
Исполняется сто лет со дня рождения Константина Сергеева, несомненно, самой влиятельной фигуры советского — ленинградского балета, влияние которой одним кажется демоническим, другим — благотворным, но, как бы то ни было, ощущается до сих пор. На бронзовый памятник смотрела ЮЛИЯ ЯКОВЛЕВА.
Константин Сергеев для ленинградского балета что-то вроде товарища Сталина. С непререкаемым культом личности, репрессиями в виде безжалостно затираемых молодых танцовщиков и хореографов, задушенной "новой волны" 1960-х, безумным новейшим порождением в виде репутации "эффективного менеджера" и стойким бытовым мракобесием, которое до сих пор излучают, как сталинисты, наиболее верные сергеевцы. Но только вообразите товарища Сталина, который сочинил "Волгу-Волгу". Причем сразу уже подкрашенную веселеньким анилином ("Золушка" Сергеева не была шедевром, но с ней неплохо провести вечер). А потом выдал множество грудастых монументов с колосьями (потому что, иссякнув на "Золушке", Сергеев принялся переделывать классические балеты, заменяя мрамор XIX века советским гипсом). Одни ужасаются и проклинают его за это. Другие оправдывают: мол, а могло бы не быть вообще. Ибо все, что мы видим сегодня в Мариинке под маркой стабфонда и золотого запаса — "Спящая красавица", "Лебединое озеро", "Раймонда", это не XIX век и императорский балет, а Константин Михайлович Сергеев 1950-х годов, когда вместо шкафов красного дерева, сожженных в блокаду, в ленинградских квартирах водворялась легкая фанера. Ему верили, потому что на тот момент в советском балете не было танцовщика успешнее.
Сергеев пришел в балет очень поздно, в возрасте, когда остается пара лет до окончания балетной школы вообще. Но эта убийственная потеря в возрасте была с лихвой покрыта авансом. У юноши была приметная психофизика потенциального премьера: легкая стройная фигура, легкие стройные движения, лицо фарфорового пастушка, весь облик идеально вписывался в дизайн балетов XIX века — данные, кидаться каковыми не стоило. В балете царил демографический провал 1920-х: старые императорские кадры рванули в эмиграцию, а новые советские еще не подросли. Переростка подтянули на спецкурсе и выпустили на сцену. Поляна была пуста, лидерство досталось ему легко. Но он сумел удержать его надолго. На склоне своей карьеры он оттирал от трона не кого-нибудь, а молодого Рудольфа Нуреева: в мире менялось все, но только не Константин Сергеев на положении ленинградского премьера. Что редкость для мужчин, амбициям которых положен естественный предел в виде виртуозных соло, которые трудно одолеть организму после 35 лет. Но Сергеев никогда не бил на эффекты: его матовый танец признали "истинно ленинградским". Беспрецедентно долгая карьера делилась надвое войной, но в еще большей степени — дамой, с которой Сергеев состоял в постоянном сценическом партнерстве: до войны — Галина Уланова, после — Наталья Дудинская. Это еще больше затемняет вопрос, каким танцовщиком был сам Сергеев, потому что сегодня, читая мемуары, решительно не понять, где кончался отраженный свет двух великолепных балерин. И лишь фотографии неоспоримы: на них запечатлено лицо наимоднейшего в 1930-1940-е типа мужской красоты. И если ленинградские менады, истерически караулившие Сергеева в театре и вне его, не разорвали своего Орфея, то только потому, что он, как монастырю, принадлежал всегда одной. И в театре, и вне: Наталья Дудинская стала впоследствии его женой. Супруги умудрялись жить в отдельных квартирах ("Котик любил побыть один",— говорила в поздних интервью Дудинская, стальная женщина, испепеляющая все, что стоит на пути, трогательно трепетала перед обожаемым "котиком"). По-видимому, за этим не было никаких неврозов, психической сложности. Не было и тайных страстей. Он просто нравился себе.
Гипсовым копиям, которые он наставил в театре, с восторгом простили приблизительность: Ленинград восстанавливали из руин, и было важно, что балеты вернулись хотя бы на афишу. Выживший Ленинград ощущал себя новой Спартой, но Спартой с красотой классических Афин. Это чувство, грозившее мятежом, принялись давить на самом высоком уровне сразу после войны. И Сергеев, который великолепно умел не выделяться, держаться в контексте и честно ненавидел все нестандартное, стал идеальной креатурой нового руководства. Даже тирания его была матовой, как и танцы. Он справился с задачей, заморозив "новую волну" 1960-х (молодой хореограф Григорович сбежал в более привольную Москву). Однако умудрился довести ленинградских балетных рекрутов до настоящего бунта — с письмами в "Правду" и собраниями. А потом — и до побегов за границу. Что в начале 1970-х и положило конец его административной карьере (Наталья Дудинская, во всяком случае, до самой смерти не могла без дрожи говорить о Наталье Макаровой, за побег которой "котика" сняли). Он продолжал процветать, ставя копии своих ложноклассических копий по всему миру. В Ленинграде они обрели священный статус подлинника. Ленинград уже был заново населен "специалистами по лимиту", приехавшими со всей страны. Они погружали зад в голубой императорский плюш Кировского театра, видели перед собой красоту в стиле вестибюлей метро (которое сами же и строили) и верили, что балет вечен.