Выставка фото
В Большом Манеже открылась фотовыставка Московского дома фотографии "Никита Хрущев и его время". В лицо Хрущева всматривался ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.
Это серьезная выставка: фотографий сотни, большинство — оригинальные отпечатки, по сути, коллекция несуществующего музея Хрущева. В подвал Манежа она попала не столько из-за рифмы со знаменитым посещением Манежа Хрущевым в 1962 году, сколько из-за того, что открытие Московского дома фотографии на Остоженке, которое должно состояться сейчас, в феврале, сорвано. Директор Московского дома фотографии Ольга Свиблова была по этому поводу в состоянии злой холодной истерики, ее было жалко, жалко было и выставку, сделанную с уважением, если не с симпатией к Хрущеву, явно не в расчете на то, чтобы просто напомнить, как в Манеже он называл художников пидорасами, а с другим замыслом, несколько другого уровня.
Известная проблема заключается в том, что Хрущев был генсек сравнительно открытый и от его времени осталось мало тайн. Сталин — человек застенков и казней, а тут все на виду. И что знаем, то на выставке и показано. Водородная бомба и Гагарин, кукуруза и пятиэтажки, фестиваль молодежи и Карибский кризис, расстрел в Новочеркасске и "Новый мир", кукуруза и Ландау, черное и белое, как на памятнике на могиле. И на первый взгляд тут нечего добавить, только иллюстрируй события фотками, и все.
Но на самом деле, если начать следить за лицом, то тут что-то открывается. Там много снимков 1930-х годов, и рядом со Сталиным и с пионерами и трудящимися Хрущев — это удивительное лицо. Будто вклеенное — вообще без выражения. Остальные видно: действуют, переживают, хотя бы где-то находятся, а он просто есть, нигде, будто висит в мутном фоне. Простое открытое русское лицо без выражения. Историки негодуют, как это он осуждал репрессии, когда сам в них участвовал, где его покаяние,— мне кажется, стоит посмотреть эти фотографии, чтобы понять. Психологически он тут не присутствует, не участвует, находится как предмет. Ему не то что было не в чем каяться, но в чем — он не осознавал.
Он просыпается во время войны. В военных фотографиях он как будто получает право на выражение лица. Он может гневаться, радоваться. Щурится — умеет думать, внимательно смотрит — умеет слушать, иногда недоверчив — умеет дистанцироваться, иногда впитывает собеседника — умеет сочувствовать. Видно: человек простой, но все же умеет. Как-то руководит.
И дальше, когда этого лица становится все больше, оно все центральнее, начинаешь как-то к нему привыкать. Нормальный человек с естественными реакциями. Леонид Парфенов в предисловии к выставке заметил, что если Сталина ретушировали до состояния плаката, то Хрущев будто не замечает объектива — позволяет снимать себя как есть, с коронкой во рту, с большой бородавкой у носа, и в этом была ошарашивающая свежесть его фотографий. Это впечатление, которое нужно восстанавливать в себе с известным усилием, но что видно: и кругом его люди примерно такие же. Даже когда он нос в нос стоит с Эрнстом Неизвестным в Манеже. По описаниям этого диалога мы знаем: это один из эффектных (хотя не без водевильности) эпизодов в русской драме "поэт и царь". А по фотографии что поэт, что царь одинаковые: невысокие плотные мужчины с потноватыми лицами, примерно одной мимической гаммой, одинаковых реакций. Вроде спор о судьбе, а выглядит, будто мужики кило гвоздей в сельпо не поделили.
И кругом него все такие, разница проявляется только когда он встречается с Жаклин Кеннеди — тут, увы, видно, что уж очень он беспородный. Вдруг вспоминаешь, что ни разу, ни на одной фотографии за всю свою жизнь он не выглядел не то что элегантным, а хотя бы знающим, что элегантное бывает. Хотя нет, вру, есть там одна фотография 1920-х, с первой женой Евфросиньей, когда он снялся в провинциальном фотоателье: там он с претензией на эдакую бонтонность приказчика. А потом всю жизнь ходил куль кулем, и вот, елки-палки, встретил Жаклин Кеннеди. Это какая-то совсем визуальная неловкость, им нельзя было вместе фотографироваться, это надо было запретить. Но зато в Оксфорде он ничего, оксфордские профессора известны своим несуразным видом, и он как-то вполне пришелся. А среди наших он просто хорошо выглядит, естественно. Рифмуется и с Гагариным, и с мамой Гагарина, и с Евтушенко, у которого лицо немного на побегушках, а у Хрущева — хозяйское.
Как-то смотришь на всех и начинаешь всех любить. Ну вот она, наша страна, вот лица. Они жили, у них были надежды, они сделали, что могли. Ведь это был единственный, наверное, эпизод в русской истории ХХ века, когда государство вдруг развернулось и решило что-то делать для своих людей. Поселить их куда-то — и начали штамповать пятиэтажки, как снаряды для танков, все одинаковые, но много, совсем много; накормить их — и пошли пахать целину, плохо, но квадратными километрами. До сих пор, когда приезжаешь в провинциальный русский город, последнее, что там было сделано,— бетонная остановка автовокзала в форме ласточки, универмаг со сплошным остеклением, кинотеатр со смелым выносом козырька не пойми куда, детский садик — хрущевское по времени, после Сталина. Были люди, у которых умер людоед, они зажили, обрадовались, нас нарожали, в космос полетели.
Совсем прямо все хорошо, а потом раз — и портрет Пастернака. Просто одна фотография, маленький отпечаток 13 x 18 — и все летит к черту. Не потому, что вспоминаешь, как его травили, как он умер, нет, там не одна жертва, там есть и Новочеркасск, и Берлинская стена, и Венгрия. Просто у него совсем другое лицо, будто это генетически другой вид. Вдруг видишь, что это вообще-то только у него и есть лицо, а остальное — какая-то фотографическая протоплазма, протолица, из которых, по идее, могло бы что-то выйти — вот нос есть, щеки, да, но не задалось. Это не лучшее стихотворение Пастернака: "И каждый день приносит тупо, так, что и вправду невтерпеж, фотографические группы одних свиноподобных рож", но оно очень понятное по чувству, на этой выставке понятное.
Вдруг понимаешь, что Хрущев — это не победа и не трагедия, это просто то, что было после ужасной беды. И с ним беда, и он сам тоже. Народ, который изничтожил всех своих с нормальными лицами, где была мысль, память, воспитанная эмоция, есть достоинство, благородство, понимание, зачем люди живут. А остались только физиономии с памятью о животном ужасе в дряблых щеках да полуулыбкой, что вроде чтой-то не страшно и никто мне теперь не указ. Во главе государства человек с пятью классами образования, который и хочет хорошего, но как мало может! Ну нельзя же все вот это — Ландау, космос, Оксфорд,— и на одной мужицкой смекалке. Не свиноферма же — мир. Не знаю, читали ли вы воспоминания Хрущева — он там переживает и по поводу выставки в Манеже, и по поводу Пастернака. Сердится на себя — не смекнул. А мог?