Малый театр продолжает осваивать свою новую сцену, открывшуюся в начале нынешнего сезона в Замоскворечье, на Ордынке. Кажется, здесь всерьез решили взяться за Островского: с учетом недавней премьеры спектакля "Свои люди — сочтемся" половина вечернего репертуара филиала принадлежит теперь ему.
С одной стороны, такая верность любимому автору, чьим домом принято неофициально называть Малый театр, похвальна. Тем более что ориентированный на традиционные ценности зритель сегодня с благодарностью откликается на любой знак стабильности. С другой — в своих взаимоотношениях с Островским ничем, кроме факта репертуарной верности и официальных признаний в преклонении, Малый театр уже давно (пожалуй, после "Горячего сердца" Бориса Морозова) похвастаться не может. Все настоящие сценические открытия Островского последних лет были совершены чужими и на чужих территориях — в Театре Вахтангова, на Бронной, в "Мастерской Фоменко", Центре имени Ермоловой... Все радости и праздники любви — на стороне. А в родных стенах "Колумб Замоскворечья" вынужден довольствоваться честной, но будничной преданностью.
По спектаклю "Свои люди — сочтемся" можно, если есть такое желание, изучать особенности этого бесхитростного театрального стиля. Его часто, но безуспешно пытаются выдать за приверженность традициям и здоровому консерватизму. (Нет нужды объяснять разницу между режиссурой неэффектной и режиссурой вялой.) Судя по всему, эти строгие книжные понятия и на режиссера Александра Четверкина подействовали как удав на кролика. Ничем другим объяснить робость, с которой он подошел к делу, нельзя. Даже мерками "актерского театра" — если вообще признавать за этим сомнительным и плодящим закулисные спекуляции термином право на существование.
В самом деле, неужели понятие консерватизма столь примитивно, что сводится к стоящей на сцене вежливым полукругом мебели, полному свету без перемен, разрисованным кулисам и занавесам, наобум выбранным мизансценам и громко произносимым репликам? Неужели ничем, кроме указывающих на смысловые узлы действия музыкальных аккордов, фантазия режиссера не может обогатить спектакль? Неужели для актеров нельзя придумать более интересных и объемных задач, чем озвучивание живых картинок? Неужели отсутствие хоть сколько-нибудь самостоятельного взгляда на пьесу можно всерьез выдавать за безыскусность и простоту? Правда, в таких случаях принято ссылаться на Островского: мол, пьесы его настолько "самоигральны" и современны, что от театра требуется только одно — не мешать автору.
Действительно, текст Островского столь остроумен, упруг и меток, что, даже слыша его не в первый раз, получаешь удовольствие. Действительно, история о том, как молодой и наглый приказчик-мошенник перехитрил старого мошенника-купца, завладел его состоянием да вдобавок еще и женился на его дочке, — то есть история замены старорежимной, косолапой номенклатуры новыми, циничными и нахрапистыми хозяевами жизни, — сегодня вполне ко времени.
Но сам-то спектакль как раз поставлен вообще вне категории хронотопа, как эстетического, так и социального. К нему неприменимо даже слово "архаичный", потому что оно говорит о принадлежности произведения хотя и ушедшей, но конкретной эпохе. А в этом пространстве без времени профессиональные данности неотличимы от воображаемых художественных целей: не поймешь, о чем свидетельствует розово-зеленая гамма, — о недостатке вкуса у изображаемого купечества или об отсутствии оного у художника. Не поймешь, чему приписать ходульность набора типажей — хриплый пузатый медведь-купчина, щуплый приказчик с зализанными волосами, семипудовая купчиха, хлопотливая ключница, глупая и капризная дочка, продажная сваха, — стремлению к карикатурной заостренности или привычной зависимости от неумирающих штампов исполнения пьес Островского. Во всяком случае, никаких следов жанровой определенности и конкретного решения в спектакле "Свои люди — сочтемся" не обнаруживается.
На вопрос: "А как на этот раз поставили в Малом Островского?" — можно с чистой совестью ответить: "Опять никак". Так оно и будет происходить в Малом театре, пока ложное понимание традиционных сценических ценностей будет связывать естественную волю к художественному поиску. Пока не вернется вкус к серьезной, самостоятельной режиссуре. А до тех пор на сцене все останется неизменным — три-четыре кресла, диван или конторка, аляповатые декорации, щедрый яркий свет, текст по очереди и — танцевальные поклоны.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ