В конце минувшей недели Петербург посетили сразу два американских президента. По дороге на московскую встречу "большой семерки" туда заглянул Билл Клинтон. Одновременно в рамках мини-фестиваля лицензионного видео "Домашнее кино" состоялась экранная премьера фильма Оливера Стоуна "Никсон". Явление покойного экс-президента было организовано едва ли не с большей тщательностью, чем визит президента здравствующего: в зал киноцентра "Ленинград" допускались в основном критики и киножурналисты. Такая предосторожность, впрочем, не казалась излишней — устроители фестиваля лучше других знали, какими неисповедимыми путями легальное кино превращается в пиратское видео.
Конец 40-х — начало 50-х годов Сталин провозгласил периодом небывалого расцвета советской кинематографии. Предполагалось, что пришла пора покончить с массовым фильмопроизводством и сосредоточиться на создании "золотой библиотеки", где на радость потомкам были бы запечатлены знаменитые деятели истории и культуры — писатели, полководцы, ученые. На рубеже 90-х годов режиссер-солдат Оливер Стоун по собственному почину взялся за ту же задачу. Его герои, правда, явились из более близкого прошлого. Вьетнамский ветеран Рон Ковик и политизированный ди-джей Алан Берг, рок-идол Джим Моррисон и президент-мученик Джон Кеннеди каждый по-своему олицетворяют шестидесятые — эпоху напалмовых войн и галлюциногенов, рок-концертов и левых митингов.
Сталинское "малокартинье" подразумевало кинобиографию как высшую форму официального эпоса. Идеология обеспечивала себя парадной галереей героев и святых. Стоун пошел от противного. Опершись на плечи уже существующих титанов, он возвел недавнюю историю в эпический масштаб и приспособил "веселые" 60-е к запросам консервативных 90-х. Разница культур не уберегла от формального сходства. "Рожденный 4-го июля" сильно смахивает на нашего "Кавалера Золотой звезды", "Двери" очень похожи на "Мусоргского" или "Композитора Глинку", а смотря "J.F.K.", трудно избавиться от мысли, что его авторы наизусть выучили "Великого гражданина" — исполненную такого же пафоса и столь же идеологизированную реконструкцию убийства Кирова.
Появившийся в декабре прошлого года "Никсон" убеждает, что Оливер Стоун добрался до самой верхушки Большого стиля, которую в отечественном варианте дозволялось трогать только придворному летописцу вождя Михаилу Чиаурели. Разница лишь в том, что "Клятва" или "Падение Берлина" пестрели скрытыми и явными отсылками к трудам отца народов, а "Никсон" открывается цитатой из Евангелия от Матфея. И вопрос: "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" — занимает не только режиссера, но и самого Ричарда Милхауса Никсона, тридцать седьмого президента США от республиканцев, вошедшего в историю благодаря выводу войск из Вьетнама, встречам с Мао Цзе Дуном, договору ОСВ-1 и погоревшего на пустяковом по меркам большой политики Уотергейтском подслушивании. "Сорваться на такой мелочи — это библейская ситуация", — замечает падшему владыке его друг и госсекретарь Генри Киссинджер. Так же думает и Оливер Стоун, всерьез вознамерившийся придать своим размышлениям о демократии и власти дерзновенный размах эпопеи.
Никсона сыграл англичанин Энтони Хопкинс. Остановив на нем свой выбор, Стоун пожертвовал внешним сходством, зато заручился исполнительской культурой, отшлифованной в ролях шекспировского репертуара. Чтобы было понятней, режиссер время от времени напоминает, по меркам каких высоких страстей судит героя. Почти как Макбету, Никсону мерещатся потоки крови, почти как Гамлет, он под занавес мечтает "умереть, уснуть..." и с лировской болью постигает истину, лишившись царства. Почти как его венценосный тезка Ричард III, Ричард Никсон изображает короля-лицедея, с лживой улыбкой шагающего по трупам ради никому не ведомого блага. Но понятно, что влекут его не мистические силы истории, а комплексы страдавшего от недостатка любви подростка, шестерившего на ухажеров будущей жены и не принятого в бейсбольную команду.
Сочетание классики и современности всегда было надежным средством большой идеологии. Идя навстречу запросам 90-х, Стоун примирил соцреализм и психоанализ, Шекспира и Максима Горького, лаковую эстетику парадного портрета и направленный монтаж Сергея Эйзенштейна. Цветное изображение сменяется черно-белым, ракурсная съемка то возвышает героя над фоном, то пригвождает к земле. Камера то и дело кувыркается и переходит на 16-миллиметровый формат, словно вспоминая, что 60-е были еще и последними годами американского киноавангарда. В стремительном коллаже проносятся облака над Вашингтоном, самосожжение буддийского монаха, вертолетные атаки и студенческие волнения — лет двадцать назад точно так же строились советские телепередачи из цикла "Мир сегодня". "Двое в комнате — я и Линкольн", — мог бы сказать о себе Никсон. Но не как у Маяковского "фотографией на белой стене", а как у Стоуна — статуей в нише Белого дома, куда запутавшийся в интриге президент является за советом старшего поколения и где тут же дает открытый урок демократии поколению следующему.
В одном из эпизодов Стоун впечатал игровых персонажей в документальное телеинтервью Джона Кеннеди. Совсем недавно так же поступил и Роберт Земекис, заставивший Форреста Гампа поручкаться в кадре с большим вашингтонским начальством. Но у Стоуна Никсон и есть Форрест Гамп, выучивший текст Шекспира и пропевший его на мотив "Глори, глори, Аллилуйя". Национальным шлягером песня не стала, в Европе ее даже не дослушали до конца. Словно в насмешку, на Берлинском фестивале "Никсона" обошел английский "Ричард III". "Я не злодей", — и в жизни, и в фильме с этих слов Ричард Никсон начал свою прощальную речь перед американцами. "Шут, похвали себя! Шут, не хвались!" — как будто в ответ ему воскликнул шекспировский тиран.
СЕРГЕЙ Ъ-ДОБРОТВОРСКИЙ