Девочке два года. У нее тяжелый порок сердца. Нет легочной артерии. В России врачи говорят, что если девочка проживет лет до пятнадцати, ей можно будет пересадить легкое, с которым она проживет еще лет до двадцати. В Германии врачи говорят, что Дашино сердце можно оперировать, причем с хорошим прогнозом, причем чем быстрее, тем лучше.
Даша молчит. Ей два года, а она не говорит ничего. И не только потому, что из-за порока сердца мозг ребенка плохо снабжается кислородом и развивается с отставанием, а потому что что тут скажешь?
Они живут вчетвером — Даша, мама, бабушка и дедушка — в однокомнатной квартире на московской окраине, и непонятно, где они там в этой квартире все спят — на антресолях? Они отвергнуты отечественной медициной, причем наиболее распространенным по нынешним временам и наиболее отвратительным способом: сами сделать ничего не можем, а направления за границу не дадим.
Вот Даша и молчит. Что тут скажешь? Я играю с девочкой плюшевым медведем. Медведь в моих руках потешно ползет вверх по дверному косяку на кухне. Даша улыбается, но молчит. Что тут скажешь?
Еще Даша не ест. Никогда не испытывает чувства голода. Недавно, например, ее пришлось положить на четыре дня в больницу, куда к Даше не пускали ни маму, ни бабушку. И там Даша четыре дня не ела. Ничего не ела.
Дома кормление Даши превращается в целое представление: с игрушками, с фломастерами, с пластилином... Бабушка устраивает для Даши занимательные спектакли, лишь бы у девочки от удивления отвисла челюсть или от восторга раскрылся рот. И тогда нужно быстро запихнуть Даше в рот ложку с какой-нибудь едой.
Или можно Дашу долго уговаривать: ну, съешь еще ложечку, ну еще одну...
Ложечку за папу... Он хороший человек. Его нет. Он исправно платит Даше алименты и даже сверх алиментов дарит Даше подарки. Но его нет. Съешь за него ложечку.
Ложечку за маму... Он единственная, кто работает в семье. Медсестрой в заштатной стоматологической клинике. Она зарабатывает целую кучу денег, двадцать тысяч рублей в месяц. На эти деньги можно покупать лекарства, без которых ты бы уже умерла, девочка. А еще можно покупать еду, которую ты, девочка, не ешь. А еще одежду, в которой ты все равно не ходишь на прогулки, потому что дети с пороком сердца слишком легко по зимнему времени заболевают пневмонией. Съешь ложечку за маму.
Ложечку за бабушку... Это она искала тебя по всем реанимационным, перинатальным и кардиологическим больницам города, когда ты родилась. Ты родилась, девочка, и не задышала. Трудно задышать одним легким. Тебя унесли и маме не сказали, куда. А когда мама немножко пришла в себя после родов, и ей хватило сил настаивать, никто уже не знал: кажется, отвезли в Бакулевку — туда отвозят всех больных пороком сердца детей. И бабушка искала тебя в Бакулевке двое суток, а потом искала в других больницах и наконец нашла в реанимационном отделении того самого роддома, где ты родилась. Скушай за нее ложечку.
Она бросила работу, ради того, чтобы сидеть с тобой. Она таскала тебя по всем обследованиям. Она научилась пользоваться интернетом, и это она нашла клинику в Берлине, где сказали, что тебе не надо ждать пересадки легкого в пятнадцать лет, а надо сейчас оперировать сердце.
Может еще одну ложечку за бабушку? Нет?
Тогда ложечку за дедушку. Он недавно перенес инсульт. Он сидит в кресле и с непроницаемым выражением лица смотрит телевизор. А в телевизоре скачут какие-то невнятные тени. У них там модернизация, у этих теней в телевизоре, у них там социальное государство. А дедушка смотрит на них, и выражение лица у дедушки такое, как будто он видит эти тени насквозь. Съешь за него ложечку.
И еще ложечку за меня... Видишь, как потешно я научился развлекать тяжело больных девочек при помощи плюшевых медведей? Я делаю это пятнадцать лет. Я прекрасно понимаю, что мне жизни не хватит рассказать про всех девочек вроде тебя и собрать всем девочкам вроде тебя денег на операции в Берлине. Но я помогу хотя бы тебе, девочка.
И съешь еще ложечку за эту тетю с фотоаппаратом, которая ползает по полу на коленях и фотографирует тебя. Она сейчас улыбается, а через пятнадцать минут выйдет из твоей квартиры на лестницу, прислонится лбом к стене и скажет: "Я не могу! Я больше не могу все это видеть!"
И еще по ложечке, Даша, нужно съесть за всех тех людей, которые переведут тебе денег на операцию в Берлине. Их будет много. Их будет так много, этих людей, что если за каждого из них ты съешь по ложечке, то больше не будешь такой худышкой, и больше не будешь отставать от сверстниц по росту и весу. А будешь настоящим бутузом, жизнерадостным краснощеким бутузом, который ходит в детский садик, лазает по горке во дворе, хулиганит и не задыхается, разок пробежав по комнате и пару раз подбросив мячик.
Ну, все. Даша поела. Пока что только пять ложек, но в следующий раз будет больше. Мы уходим. Мы одеваемся в прихожей. Даша нас провожает. Машет ладошкой. И на прощание у меня к девочке только еще одна просьба:
— Скажи что-нибудь.