Бодрийяр в последние лет пятнадцать был в России самой популярной "легендой западной философии" — в большей степени, чем его соратники по постмодернизму и постструктурализму Деррида, Делез или Лиотар.
В текстах Бодрийяра шла речь о том, что принято здесь считать "Западом", — о его структурах и логике устройства, его технологиях и скорости. Французская мысль вообще часто обладает яркой, почти газетной актуальностью; в текстах Бодрийяра перед нами проносятся вокзалы и аэропорты, бастующий парижский Бобур и разговаривающие с шофером японские машины, Диснейленд и порнография, Уотергейт и война в Заливе, мода и реклама, и, главное, репродукция, репродукция, репродукция, полностью вытеснившая продукцию. Бодрийяр говорит, что его философия не является реалистической и не отражает ход вещей; однако иногда она кажется почти пейзажной, настолько она вдохновлена ландшафтами индустриального мира. Такова, например, книга "Америка", которая написана о бесконечной автостраде, в ее темпе и в ее терминах. "Скорость — победа следствия над причиной, мгновенности над глубиной времени, поверхности над глубиной желания, забвения над памятью".
Бодрийяру удалось то, что философу удается редко, — он достиг уровня банальности и почти вышел в сферу культуры массовой. Именно он сформировал привычку видеть мир, присущую современному интеллектуалу, который всюду обнаруживает отсутствие реальности, симулякр, фикцию, автоматически разоблачает поверхность в глубине, условность в претензии на истину и уникальность. Мы легко узнаем бодрийяровское в Лас-Вегасе, где реальность смиренно уходит в тень перед своим же изображением на мониторе, и в "виртуальном" храме Христа Спасителя, в современной политике, где событие совершается лишь на экране телевизора, и в искусстве. Бодрийяр фактически и говорит только об искусстве, принцип которого перенесен им на всю реальность, постоянно удваивающую саму себя. "Реальность тонет в гиперреализме, тщательном дублировании реального, чаще всего при помощи репродукционного средства, например фотографии. От media к media реальность улетучивается, становится аллегорией смерти. Но в каком-то смысле она и усиливается благодаря своей деструкции, становится 'реальностью ради себя самой', фетишизмом утраченного объекта; это уже не объект изображения, но экстаз ее отрицания и ритуальной казни" ("Символический обмен и смерть", 1976).
Философия Бодрийяра связана с единственной реальностью современной цивилизации — с media, коммуникацией, экстаз которой мы переживаем. "Соблазн", который для Бодрийяра есть логика современного мира, противостоит и производству, и потреблению; это механизм media. Его постоянные темы всегда включают в себя мотив движения — но бесцельного и депрессивного: обратимость (жизни в смерть, производства в разрушение), самовоспроизводство, цепная реакция, промискуитет, вирусы, путешествие по сетям... Так наступает аннигиляция различий и крах любой диалектики вместе с продукцией (репродукция ведь не диалектична, а тавтологична). Равнодушие есть образ современной коммуникации: как сказал Бодрийяр в своей московской лекции, вы больше ни с кем не встречаетесь, потому что все бегут в одном направлении. Индифферентность и порождает "ненависть" (тема лекции). Ненависть — "ксерокс с насилия": насилие имеет объект, оно связано с давлением и конфликтом; ненависть объекта не имеет, она связана с консенсусом и радушием. Новые технологии рождают новые патологии. Мы переживаем "переизбыток капиллярности, интерактивности, сообщающихся сосудов". Может быть, спрашивает философ, мы уже живем в "гравитационном обвале" информации, которая уничтожила сама себя?
Философия Бодрийяра вполне доступна и порождает у читателя не "чувство собственной интеллектуальной ничтожности", как, кажется, говорил Мамардашвили об ощущении при чтении Канта, а скорее усталость от тавтологии, декларативности, экстатичности. Но дело в том, что Бодрийяр говорит больше как проповедник, нежели как философ, — он не описывает, а внушает, не критикует, а разъясняет. Фактически он учит, хоть и отрицает это. Учит "выживанию" (это новая его тема).
Но философ постоянно защищает автономию мысли от вульгаризации и практического использования, и это хорошо видно из приведенного интервью. Бодрийяр отвечает на вопросы как человек мысли и отвечает за мысль, и только. Он строго следит за своей речью, за допустимостью или недопустимостью высказывания, он постоянно ставит себе границы. В этом и состоит профессионализм философа — или, что то же самое, его аскеза.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ