После выхода "Плавучей оперы" Джона Барта первой публикации в России наконец-то удостоился и другой классик постмодернизма Томас Пинчон, роман которого "Радуга гравитации" (1973) не без оснований считается едва ли не высшим достижением послевоенной американской прозы. В мартовском номере журнала "Иностранная литература" напечатаны один из ранних и, пожалуй, наиболее известных рассказов писателя "Энтропия" (1960), эссе о лени, а также две критических статьи о его творчестве.
Если где-то на территории культуры и существует область, где термин "постмодернизм" приобретает более или менее конкретное наполнение, то среди ее обитателей в первую очередь следует назвать таких признанных классиков современной американской литературы, как Джон Барт, Дональд Бартельм и Томас Пинчон. Та маргинальная позиция, которую эти столь непохожие авторы заняли по отношению к реалистической традиции Великого Американского Романа, позволяет говорить об определенной общности стиля и мировоззрения. Почти полное игнорирование этих писателей в России лишь косвенно подтверждает, что общность существует.
Уже первое знакомство с творчеством Пинчона показывает, сколько препятствий нам придется преодолеть, чтобы приблизиться к тому, что принято называть пониманием, хотя в этом случае искомое состояние следует назвать продуктивным непониманием. Читая Пинчона, мы беспрестанно попадаем в ловушки и вынуждены наблюдать, как только что выстроенные логические конструкции разваливаются на глазах.
Пинчон написал всего четыре романа, несколько рассказов и эссе. Паузы между книгами последовательно увеличивались: последний его роман "Вайнленд" (1990) вышел в свет после семнадцатилетнего молчания. Когда выйдет следующий, остается только гадать: о работе прозаика толком ничего не известно, впрочем, как и о месте его жительства, привычках и облике (литературный агент отказывается предоставлять прессе фотографии писателя). Пинчон отказывается облегчить нам процесс восприятия, не позволяет выстроить образ автора, основанный на знании его биографии. Даже наиболее значимый факт времен его литературного ученичества — предполагаемое посещение лекций Набокова в период обучения в Корнуэлльском университете — не имеет документального подтверждения.
Пинчона часто называют американским наследником Джойса, и по крайней мере в одном отношении это справедливо: его книги предъявляют столь же суровые требования и к читателю, и тем более к переводчику. Подобно Набокову, в своих романах он создал хитроумно устроенную вселенную, каждый элемент которой не равен самому себе. Оборот речи, фамилия персонажа, мимоходом упомянутое произведение искусства — все может нести некие побочные смыслы, нити которых сплетаются в сложный изнаночный узор. Воспользовавшись словами Эрвина Панофски о средневековой живописи, можно сказать, что это — искусство, из которого устранен элемент случайности. Все наделено значением, но ценой невероятного усложнения структуры Пинчону удается избежать соскальзывания в примитивный аллегоризм.
Созданная им система отсылок, перекличек, аллюзий и взаимных отражений, информационная емкость которой не уступает емкости мощного компьютера, сделала этого автора излюбленным объектом академических исследований. Разгадывание словесных ребусов — любимое занятие филологов, но в том случае, когда дешифровка не сопровождается постановкой фундаментального вопроса об авторской стратегии, она скорее может повредить восприятию. Выявленные аллюзии создают в тексте островки ложного понимания, маскируя ситуацию глобального замешательства, в которой мы находимся, сталкиваясь с такими писателями, как Пинчон или его гипотетический корнуэлльский профессор.
"Энтропия" — выполненное в технике параллельного монтажа повествование о богемной компании и добровольном затворнике, пытающихся, каждый на свой лад, противостоять "тепловой смерти" вселенной, — едва ли подходит на роль визитной карточки писателя. Сам Пинчон впоследствии довольно иронически отзывался о воплощенном в рассказе духе битничества, разбавленном наукообразными рассуждениями, и "мрачном ликовании при любой мысли о грядущем массовом уничтожении или катастрофе", свойственном подростковому возрасту (когда он писал "Энтропию", ему было чуть больше двадцати). На мой взгляд, адекватное восприятие рассказа возможно лишь сквозь призму более поздних романов Пинчона, но, тем не менее, "Энтропия" представляет собой определенный интерес — прежде всего благодаря вынесенной в название метафоре, занимающей важное место в творчестве писателя.
В основе едва ли не всех произведений Пинчона лежат научные метафоры (заметим, что в Корнуэлле он прошел курс физики). В рассказе "Энтропия" и в романе "V" (1963, премия Фолкнера за лучший литературный дебют) в роли такой метафоры выступает второй закон термодинамики, гласящий, что в любой замкнутой системе силы хаоса рано или поздно одержат победу над упорядоченностью и гармонией. Одним из незримых героев второго романа Пинчона "Выкрикивается лот 49" (1967) является так называемый демон Максвелла. И, наконец, в основе лучшего романа писателя "Радуга гравитации" — уравнение движения немецких ракет "Фау-2", падающих на Лондон. В российской культурной традиции научная метафора всегда была выражением веры в возможность исчерпывающего рационального познания вселенной. Искусство рука об руку с наукой стремилось угадать законы времени и проникнуть в строение атомов и галактик. В ситуации постмодерна, характеризующейся глубоким кризисом проективного мышления, функция научной метафоры прямо противоположна. Мысль, наталкивающаяся на фундаментальные границы, препятствующие ее реализации, обнаруживает в себе своего рода физические свойства: протяженность, тяжесть, ту или иную степень пластичности. Она столь же подвластна законам гравитации и термодинамики, как и обычный предмет. Это ощущение физической природы мышления, его обусловленности, неабсолютности — одна из доминант литературы американского постмодернизма, и именно об этом пишет Пинчон, уподобляя мысль траектории снаряда или хаотическому движению молекул.
Осмысляя мир в категориях упорядоченности и хаоса, легкости и тяжести, хрупкости и пластичности, Пинчон отказывается от принципа однозначной оценки. Действительно, нелепо оценивать физические явления с точки зрения морали: вряд ли имеет смысл отождествлять положительный полюс батарейки с добром, а отрицательный — со злом. И если в "Энтропии" силы хаоса несколько наивно трактуются как "тьма и отсутствие всякого движения", то в романах Пинчона битва хаоса с порядком предстает как исполненная скрытого смысла борьба двух космологических принципов: "Мир есть все то, что имеет место" (первая фраза "Логико-философского трактата" Витгенштейна, процитированная в "Радуге гравитации") и "Совы не то, чем они кажутся" (эта фраза из сериала Линча кажется как нельзя более применимой к миру Пинчона, населенному агентами невидимых сил и членами мировых заговоров). Попеременно изображая вселенную то как хаотическое нагромождение "имеющих место" случайностей, то как плод чьего-то изощренного умысла, Пинчон лишний раз доказывает, что лекции Набокова не прошли для него даром.
АЛЕКСЕЙ Ъ-МЕДВЕДЕВ