Московское издательство "Артист. Режиссер. Театр" выпустило в свет книгу драматурга Виктора Славкина "Памятник неизвестному стиляге".
Жанр "Памятника" уместно определить современным словом "проект": разбитую на небольшие фрагменты культовую пьесу Славкина "Взрослая дочь молодого человека" окружают воспоминания самого автора (об эпохе, о пьесе и о спектакле) и его друзей, цитаты из периодики, так или иначе связанные с темой книги ("..делают какие-то ужасно сложные и нелепые движения, одинаково похожие и на канкан, и на пляску обитателей Огненной Земли"), стиляжьи песни ("Все московские стиляги Очумели от 'Бродяги'. Радж Капур, посмотри на этих дур..."), картинки из древнего "Крокодила", трогательные любительские фото. Легкое, милое времяпрепровождение — попурри вообще читать приятно, так как можно пропускать показавшиеся скучными куски, а здесь еще помогает молодой задор автора. Ему нравится писать эту книгу, нравится воскрешать в памяти вкусы, смыслы и ароматы убежавшей эпохи.
Когда-то Славкин и Анатолий Васильев хотели сделать продолжение "Взрослой дочери": предъявить публике контекст, живую жизнь, из которой соткалась пьеса. "Анекдоты, байки, песенки, стишки тех лет". Затея, не осуществившись в театре, вылилась через много лет в книгу: важная, стало быть, была затея. Легендарный, знаменитейший, успешный спектакль — и одновременно ощущение его недостаточности, потребность договорить и дообъяснить. Мерещилось, видимо, серьезное несоответствие между исторической ролью стиляжничества и вполне скромным анекдотом, к которому сводится символическая пьеса — пусть и бесконечно талантливая и выдающаяся.
Теперь, однако, главным представляется именно анекдот в широком смысле — те самые стилистические подробности эпохи, которые, в отличие от "исторической роли", невоспроизводимы.
Во-первых, сакраментальная вещно-языковая среда. Брюки столь узкие, что их надевали с мылом, цена, форма и орнамент галстуков, грамзапись "на костях", столь эффектно отыгранная во "Взрослой дочери". Совершенно драгоценными кажутся сведения о том, что обертка сахара-рафинада в какие-то годы была по цвету и бумаге похожа на бумагу для концертных билетов: на этих обертках и подделывали билеты на Эллингтона. Довольно забавно узнать, что одно время ВЛКСМ дразнили как "волкасъем". К сожалению, у Славкина нет большого вкуса к описанию таких мелочей. Он непременно укажет, у какого магазина на улице Горького какая ему пришла в голову мысль, но не догадается сохранить для потомков, какие там были ценники и колбасы. Он сообщит, что стиляги узнавали друг друга по мелочи: "как пуговица пришита", "как заделан шов", но никогда не скажет как пришита, как заделан — а именно эти подробности уйдут из истории навсегда (замечу, что очень хорошо получается история мелочей у Александра Кабакова).
Во-вторых, то, что называется "духовной атмосферой". Здесь детали Славкина очень волнительны и эффектны. Нам довольно трудно представить, что когда на новогоднем вечере в МИИТе участники квартета, исполнявшего некую песенку, сделали шаг в сторону, шаг назад, в сторону и вперед, это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Как сказано в книге — "Меня трясло". Из-за того, что поющие одновременно почти танцевали — что тогда казалось немыслимым. Право же, историю советской цивилизации можно было написать как увлекательную историю органолептики.
Здесь, однако, напоминает о себе проблема "исторической роли". "Я бы знаешь чего хотел — вот где-нибудь примоститься между двумя нотами, ну, например, в композиции Дюка Эллингтона 'настроение индиго', пристроиться там, пригреться, и больше ничего не надо", — сообщает герой "Взрослой дочери" Бэмс. Оставим в стороне степень искренности этого высказывания: позиция выражена четко. Славкин же полагает, что за эту свою способность примоститься между двумя нотами, условный Бэмс заслужил общественное признание и мятный пряник. Несправедливо, что комсомольские гонители стиляг и отстригальщики коков разъезжают по америкам и вживую наслаждаются тем, что некогда безобразно оплевывали. А Бэмс не может купить ни пластинки фирменной, ни дорогой "вертушки". Несправедливо, что стиляги никогда не услышали фразы "Ребята, вы были правы". Необходим социальный реванш.
Ближе к концу книги Славкин приводит три крайне нелицеприятные цитаты из современной прессы, посвященные "шестидесятникам". Про "совков" и "нравственное уродство". Впрямую Славкин едва затрагивает эту деликатную тему, но подспудно это — один из главных сюжетов книги. Чистота тогдашнего порыва к свободе должна быть вознаграждена, а не оболгана как "нравственное уродство".
Именно этот болезненный, но родной для "шестидесятников" тезис и порождает в итоге цитирование газетных грубостей в адрес прорабов оттепели и перестройки. И впрямь способно раздражать, когда взрослые и, что очень важно, преуспевающие люди тридцать-сорок лет спустя обижаются, что им не ставят памятников, что критикуют их монополистические замашки (возникающие вполне естественным образом: тогда они открывали глаза всей стране, теперь логично претендовать на господство над всей культурой), что смеются над их мегаломанией — если скульптура — так "Древо мира", если антология — так всей поэзии ХХ века.
Смешно и неприятно, когда откровенные победители хотят, чтобы им говорили "вы были правы". Безусловная ценность книги Славкина состоит еще и в том, что, отдавая дань этой простительной обиде как сюжету, неизбежно сопровождающему деактуализацию серьезной культурной системы, он главное внимание уделяет другому — волне тепла, исходящей от музыки на рентгеновском снимке, прекрасной эмоции открывателей духовных америк в узоре галстука с обезьяной, счастливой судьбе человека, сходящего с ума при виде танцующих певцов.
ВЯЧЕСЛАВ Ъ-КУРИЦЫН