Выставка живопись
В выставочном зале Фонда Мапфре в Мадриде открылась выставка с парадоксальным на первый взгляд названием: "От Мане до импрессионизма: Ренессанс Нового времени". Около ста безусловных шедевров из парижского Музея Орсе призваны рассказать совсем иную, чем та, что сложилась в представлении широкой публики, историю импрессионизма. КИРЕ ДОЛИНИНОЙ она кажется очень убедительной.
Эдуард Мане, конечно, великий художник, но взять и отделить его от собратьев по борьбе за свет, цвет и свободу изображения современной жизни? Выставить "отцом", а не главой импрессионизма? Сочинить историю, в которой Мане показывал дорогу, но сам оставался где-то на только ему известной параллельной тропе? Идея тем более смелая, что все так на самом деле и было. Как было и то, что мы привыкли знать о начале импрессионизма: радикализм Курбе и наследующих ему в глазах публики "реалистов", строгости в отборе картин в парижский Салон, приведшие в 1863-м к открытию Салона отверженных, почти ежедневные дискуссии в кафе Бад (позже переместившиеся в кафе Гербуа), огромное влияние на кружок будущих импрессионистов самого Мане и, может быть даже в первую очередь, его скандализировавших публику картин, начало Третьей республики, ожесточившиеся вроде бы только-только либерализованные правила в Салоне, первая выставка тех, кого обзовут импрессионистами, в 1874-м, неучастие в ней и во всех последующих самого Мане и так далее. Факты не изменились, да и открытий никаких вроде бы не понадобилось — просто кураторы из музея Орсе Стефан Жеган и Алис Томин отделили одно от другого: очень особенного, очень талантливого, очень гордого и довольно тщеславного художника Мане от тех, кто был рядом с ним, шел за ним, но с кем, по большому счету, ему было совсем не по пути. От импрессионизма как такового.
Выставка разделена на 11 тематических секций, первая из которых — "Триумф Мане" — рассказывает о художнике как наследнике старых (по преимуществу испанских, от Веласкеса до Гойи) мастеров. Кажущаяся некоторым реверансом принимающей стороне (в Голландии, например, можно было бы выставить на первый план связь с Хальсом), на самом деле обращенность к "традиции" была реальным камнем преткновения в отношениях Мане и будущих импрессионистов. В их глазах она была свидетельством конформизма, недаром редкий успех у постоянно осмеиваемого публикой Мане приходился именно на картины с очевидной даже самому профану ориентацией на старую живопись. Более искушенные в искусстве критики и тем более собратья по цеху прекрасно видели тени прошлого и в самых "современных" вроде бы работах Мане: Рафаэля и Джорджоне — в "неприличной" картине "жалкого француза" — в "Завтраке на траве". Тициана, Веласкеса и Гойи — в "самке гориллы, сделанной из каучука" — в "Олимпии". Вермеера — в обвиняемом в бессодержательности "Завтраке в мастерской". Шардена — в "Пучке спаржи". И, конечно, вечной теме близости смерти в читаемом почти как натюрморт vanitas в написанном незадолго до кончины художника "Бале в Фоли-Бержер".
За "Триумфом Мане" следует вся современная ему французская живопись: "Реализм: наследие Милле и Курбе" (крестьянский и городской извод французского "реализма"), "Ужасный год. 1870-71" (работы, сделанные во время франко-прусской войны, поражение в которой повернуло французское искусство к национализму в самых разных его проявлениях), "Женщины-художники. Художники о женщинах" (эскизы о новой женщине в обеих ее ипостасях, художницы и модели, лучший пример — Берта Моризо), "Салон: традиционалисты и модернисты" (о том, каким же был фон ежегодных Салонов, куда так стремился, куда попадал и где бывал осмеян Мане). Эти и другие разделы выставки показывают то, чем так славен Музей Орсе,— нецензурированное временем поклонения импрессионизму французское искусство второй половины XIX века. И именно в таком окружении (от диких в своей жесткости полотен Курбе до манерных Венер Кабанеля, от гладких исторических эпопей Кутюра до мягких светоносных пейзажей Коро), Эдуард Мане виден куда лучше, чем в привычной для других музеев раме импрессионизма, про который сам он всегда говорил друзьям — "ваша группа". Друзья про эту пропасть между ними прекрасно знали. Дистанция видна даже в словах, сказанных Дега на смерть Мане: "Он был более велик, чем мы думали". Дега был скуп на похвалы, да и слово "мы" в его устах зачастую лишь подменяло "я". Но именно из его уст — от второго великого "неимпрессиониста" среди "импрессионистов" — должно было прозвучать это признание.