В журнале "Знамя" опубликован новый роман Дмитрия Савицкого — одного из лучших стилистов "третьей волны".
Еще в 1990-м у него вышел большой сборник, открывавший серию "Русское зарубежье" и один к одному повторенный в прошлом году издательством "ВИС" (Санкт-Петербург) в стереотипной детективной "упаковке" — это сочетание было столь неожиданным, что пришлось несколько раз перечитать фамилию автора и названия романов, чтобы убедиться, что это тот самый Савицкий. Обе книги мгновенно исчезли с прилавков, не принеся, однако, автору заслуженной славы.
Вряд ли это удастся и его последнему роману "Тема без вариаций", напечатанному в третьем номере "Знамени". Как ни странно, беда Савицкого в том, что он стремится писать не рассказы, а романы, да вдобавок романы сюжетные. Мастер точной зарисовки с натуры и беглого портрета, он слишком привязан к окружающему миру, чтобы, подобно Саше Соколову, использовать для каждой новой книги принципиально новый тип письма, а избранный им требует глубокого переживания, вокруг которого и могло бы закрутиться действие всего романа.
Различных переживаний в "Теме без вариаций" хватает — любви, совокупления, смерти... Но, судя по всему, в жизни автора было только одно "Переживание" — эмиграция. Именно ей и были посвящены и "Ниоткуда с любовью", и "Вальс для К." — два романа, напечатанных ранее. Третий был бы уже лишним (тем более в середине 90-х) — и Савицкий прекрасно понимает это. Впрочем, тема "русского на Западе" обыгрывается и в новом романе, но уже на лингвистическом, так сказать, уровне: разноязыкие каламбуры и, как выражается автор, corny jokes вносят разнообразие в знакомую по предыдущим книгам стилистическую палитру писателя.
Роман начинается словом "мертвая" и завершается двумя трупами. Пронизывающее книгу ощущение умирания — не только свидетельство неспособности героев быть счастливыми, но, кажется, симптом смерти самого жанра, избранного Савицким. Однако на последних страницах ему удается концептуализировать недостаток своей книги: один из двух главных героев говорит, что предчувствует наступление совсем другой эпохи. Стремительное движение, безудержная страсть, сексуальное освобождение — то, что составляло нерв романов Савицкого, — все еще продолжается, но "лишь как отражение в гаснущем зеркале, на изнанке век". Он еще не знает о гибели друга и его возлюбленной, но и их случайные смерти настолько внесобытийны, что не кажутся читателю достойным поводом для романа. Скорее еще одним признаком того тусклого мира, черты которого прозревает герой. Отсутствие События и Переживания приобретает новый смысл, так же как и мелькающая на заднем плане perestroika: похоже, что к началу девяностых годов История закончилась не только для благополучных европейских интеллектуалов, но и для русских эмигрантов. А вместе с ней подходят к концу и те истории, которые так хорошо рассказывал Дмитрий Савицкий.
СЕРГЕЙ Ъ-КУЗНЕЦОВ