Журнал "Новое литературное обозрение" и Государственная библиотека по искусству провели 1 апреля мероприятия под названием "Еда и питье в литературе". Еда, питье и литература были, без всякого обмана, широко представлены.
В маленьком зале Библиотеки по искусству народу собралось изрядно, и народу не последнего: в толпе легко узнавался по сиянию славы и просветленности лица Вяч. Вс. Иванов. Приглашенный читать стихи поэт Михаил Айзенберг был удивлен аншлагом и едва не стушевался, но правильно принял его на счет вечно привлекательной темы и успокоился.
Программка мероприятия являла собой меню, где каждый выступавший представлял тот или иной раздел. Открывший собрание Вячеслав Курицын (рубрика "Безалкогольные напитки") рассмотрел "Москву--Петушки" как антиалкогольное произведение, вернувшись к тем временам, когда повесть публиковалась в журнале "Трезвость и культура" и критик Лакшин рецензировал ее при помощи цифр, свидетельствующих о росте потребления спирта на душу населения в СССР. Курицын развернул известный, хоть и сомнительный, тезис о принадлежности алкогольной зависимости (навязывание себя миру) модернизму, а наркотической (обостренное восприятие) — постмодернизму и заключил из этого, что трагедия Венедикта Ерофеева состояла в нереализованности его наркотического потенциала. Затем в рубрике "Холодные закуски" Вера Мильчина рассказала о французском "Альманахе гурманов" начала XIX века и о правилах хорошего тона, по которым гостя могла освободить от визита только копия свидетельства о смерти или, в крайнем случае, о переломе костей; хозяину же не давалось и такой поблажки, и в случае его кончины обещанный званый обед обязаны были дать родные. Легкий завтрак в ту эпоху предусматривал десять чашек чаю со сливками, или шесть — кофе, или четыре — шоколаду; затем последовало чтение рецептов. В зале началось усиленное отделение желудочного сока.
После этого угостили собравшихся Михаилом Айзенбергом, который буквально откусил несколько фрагментов из своих стихов (признавшись, что строк про еду у него немного и в основном она в них фигурирует как закуска). Он прервал себя на полустрофе словами "ну дальше уже про другое" и удалился.
Наконец, главный редактор НЛО Ирина Прохорова объявила долгожданный перерыв, в ходе которого удовольствие от текста сменилось удовольствием от его референта, то есть еды и питья (правда, лишь безалкогольного). А затем последовало выступление Сергея Зенкина "Ролан Барт — семиофаг", из которого можно было узнать, какие выводы извлек Барт из сравнения французского стиля еды с японским. Последний показался ему более откровенным (нет соусов, ресторанная кухня находится на виду у посетителей) и менее жестоким по отношению к еде (палочки, а не вилка). Барт писал о еде и вине в своих "Мифологиях", где впервые проанализировал обыденные явления как феномены семиотические; по утверждению Барта, конверсивные качества вина (то есть способность его вызвать опьянение) во Франции не переживаются как самоцель, и вино кодируется как "вкусное" или "невкусное". В русской же культуре, продолжил эту мысль докладчик, называть водку "вкусной" можно лишь в порядке культурной перверсии, и характеризуется она в лучшем случае как "чистая", то есть не имеющая вкуса, а еще чаще как "хорошо идет" (мифологическое определение). Этот тезис, разумеется, вызвал оживленную полемику, в ходе которой критик Андрей Немзер, прибегая, как и положено критику старой школы, к суждениям вкуса, утверждал обратное, основываясь на личном опыте.
Литературоведы и литераторы теряли самообладание и профессионализм. В прениях прозвучало предложение считать хорошим писателем лишь того, кто хорошо пишет про съедобное; суждения вкуса торжествовали победу. Так и хотелось заставить литературных критиков взять на вооружение термины "правильно прожаренный роман", "хорошо пропеченное эссе" или "недосоленная поэма" (не ограничиваясь выражениями "не лишено яду", "много перца", "вариться в собственном соку"). По контрасту вполне семиотически прозвучал рассказанный математиком Владимиром Успенским анекдот о тавтологическом обеде — как им с Вяч. Вс. Ивановым пришлось из-за избытка времени заказать по два обеда кряду.
Абрам Рейнблат рассказал о кулинарно-художественных пристрастиях Фаддея Булгарина, а Кирилл Рогов — о том, как при Петре Первом насаждалась культура вакханалий и какие царь применял средства для принуждения мужчин и женщин к питию весьма неумеренному. Еще два доклада были также посвящены теме "питийствования" (так в названии одного из них). Наконец, неожиданно объявили "фирменное блюдо" — появился Александр Чудаков, который начал с тезиса, что описания еды гораздо более важны, нежели изображения женщин или какой-нибудь там кровати (намекая на известную статью американской славистски Ольги Матич о кроватях в русской литературе). Докладчик напомнил о том, что у Пушкина обед рифмуется с брегетом и ему не придается такого значения, как, например, у Гоголя. В застойные и спокойные периоды русской литературы (1880-1890-е, 1940-1950-е) она едой интересовалась мало, тогда как в периоды переломные и у писателей-реформаторов еда выходила на первый план: у Федина, к примеру, еды мало, а у Зощенко — более чем достаточно.
Отечественное литературоведение любит еду как тему, какой бы методологии оно ни придерживалось: традиционной (которая видит в пище сюжет и "репрезентант художественного мира" писателя) или семиотической (которая усматривает в ней систему кодов). Однако есть и еще один (условно говоря, постструктуралистский) подход — не текст о пище, но сам текст как пища и питание. Еда отличается от литературы в ее классическом понимании — как потребление от творчества, как чтение от письма. Письмом, как у нас принято считать, занимаются писатели, чтением — литературоведы. Поэтому под докладом у нас обычно понимается прочтение вслух малоизвестного источника.
Однако интересна сейчас, пожалуй, та критика, которая пишет свои тексты, и та литература, которая читает чужие. Литература, которая осознает как то, что процесс чтения агрессивен, подобно вгрызанию зубами в бифштекс, так и то, что всеми забытый текст может достаться читателю-писателю уже испорченным и протухшим. В мире действительно слишком много литературы, и она уже не помещается в холодильник мировой культуры, который позволил бы ей не портиться. И приведенные Верой Мильчиной рецепты — перепелка, запеченная в пулярке, а та в гусе, а тот в индюшке и так далее до дрофы; гигантское крутое яйцо, приготовленное из множества желтков и белков, сваренных в соответствующего размера мочевых пузырях, — так и хотелось продолжить в духе Владимира Сорокина: выдержать сие месяца два в тепле, дождаться, пока прорастет плесенью, а лучше червями, потом хорошенько промыть в моче да и подавать по особому случаю.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ