180 лет исполнилось Николаю Некрасову. К юбилею в Санкт-Петербурге открылась после основательной реставрации мемориальная квартира поэта, в которую тут же поселили соответствующую выставку детских рисунков.
Рисующими детьми организаторы, несомненно, намекали на некрасовских "крестьянских детей", пройденных в школе каждым российским гражданином. Вроде как нынешние дети благодарны великому печальнику за то, что рисуют пейзажи и деда Мазая в лодке, а не вертят запечатленное в стихах фабричное колесо. Но, погуляв по прекрасно отремонтированной квартире, понимаешь, что дело не в гражданственности. Некрасов истинно домашний поэт — фамильярный, свой: дети поздравили дедушку.
Квартира обставлена густо, но личных вещей юбиляра почти нет. Мебель и аксессуары покупали в антикварных магазинах, реставрировали. Очень много медведей — в виде чучел и шкур; в будние для музея дни медведей в квартире получается, наверное, больше, чем людей; на шкафах стоят чучела уток, есть глухарь (ищешь зайцев, но зайцев, кроме как в наборе с рисованным дедом Мазаем, нет). Эти фальшивые охотничьи трофеи — из того немногого, что указывает на реального хозяина квартиры со всеми его частными привязанностями и слабостями. Наклеивая обои, покупая шкафы, зеркала, вешалки, сундуки, консоли, перетягивая плюшем диваны, любовно сооружая гардины, восстанавливая балюстрадку на письменном столе, выкатывая рояль, воща паркет, устроители музея скорее сочиняли некое воображаемое место обитания. Спонтанный дизайн трогательно узнаваем: гипотетическое жилье Некрасова выглядит собирательно-идеальной ленинградской профессорской квартирой — делали, что называется, "как себе", личную квартиру-мечту, которой не жаль поделиться с писателем.Ясно, не в благодарность за демократическое сочувствие к униженным и оскорбленным. Окна 14-комнатной, расположенной в бельэтаже квартиры, выходят на Литейный проспект; наблюдая людскую толкучку у парадного подъезда дома напротив, Некрасов сочинил свой знаменитый "Парадный подъезд" — апофеоз сочувствия обездоленным прожектерам, искателям мест, старикам, сиротам, вдовицам. Любого другого поэта это обстоятельство характеризовало бы крайне цинически. Однако Некрасова по-человечески понимаешь: ничто так не отстраняет муку и жуть многочасового — в зной, мороз, слякоть — безнадежного нищенского ожидания, как созерцание этой очереди через окно собственной респектабельной квартиры: ведь просто находясь в очереди, тупо стоишь и ждешь.
Любят не того Некрасова, который был картежником и завел историю с женой своего друга и соседа Панаева. Не того, который издавал журналы и открывал таланты. И не того, который всячески бичевал общественные язвы, перекладывая публицистику в стихотворные размеры, и пропитанного журнальной поденщиной настолько, что даже название лирического стихотворения у него сбивало на фельетонную рубрику — "Слезы и нервы".
Его чтят, конечно, как поэта, но не совсем за то, за что его принято чтить в учебниках русской литературы. Поэт Некрасов кардинально изменил самосознание русских графоманов. Именно он своей шершавой, неправильной, разбитной, рыдающей поэзией освободил их от напрасной погони за гармонией, научил быть модернистами и говорить от первого лица. Мещанская речь, крестьянский говор, бабьи заплачки, рыночные перебранки, чиновный волапюк, газетная передовица — все шло в его строку, наделяя повседневный язык поэтическим достоинством: каждый графоман, от институтки до телеграфиста, мог выбрать себе подходящий регистр. Это сделало возможным модернистский Серебряный век. Из девицы Горенко получилась Анна Ахматова, а из юноши Бугаева — Андрей Белый. Их эпоха назвала Некрасова великим поэтом, хотя его собственные современники видели в нем прежде всего общественника и публициста.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА, Санкт-Петербург