28 марта правительство России рассмотрит вопрос о состоянии следственных изоляторов (СИЗО). А недавнее принятие России в Совет Европы, как известно, требует приведения условий содержания заключенных СИЗО в соответствие с европейскими нормами. Для изучения состояния дел в буквальном смысле на месте корреспондент Ъ СВЕТЛАНА Ъ-СУХОВА отправилась в знаменитую "Бутырку", официально — СИЗО-2.
Чужие здесь не шутят
Согласование с руководством Главного управления исправления наказаний (ГУИН) и "Бутырки" сроков визита много времени не заняло — меньше недели. В назначенный день мы с фотокорреспондентом Ъ Виктором Васениным отправились на Новослободскую, 45. Яркое, слепящее солнце на улице сменилось полумраком за неприметной снаружи железной дверью. Представились молодому человеку в камуфляже: нам сам г-н Волков (начальник тюрьмы) назначил встречу. Дежурный связывается по телефону с начальством. Мы оглядываемся. На потолке — несколько дыр, похожих на пулевые отверстия. Виктор в шутку поинтересовался: "От пуль?" Дежурный ответил не менее шутливо: "Будете интересоваться — пристрелю обоих". Дальше разговор как-то не заладился.
Пытаясь разрядить напряжение в ожидании возвращения Волкова в кабинет (до нас он принимал делегацию прокуратуры), Виктор рассказал мне такую историю. Один из бывших авторитетов организовал курсы "выживания в тюрьме" специально для "новых русских". Мало ли как все сложится. Подписывается контракт, выбирается СИЗО, и... на 15 суток вы под опекой пахана, заботливо и доходчиво растолковывающего вам премудрости камерной жизни. За все удовольствие — каких-то $2000. Если соскучился раньше времени по домашней обстановке — штраф в размере $150 за "неотсиженный день". Как говорится, счетчик включен.
Пока я внимала рассказу, в проходной появилась пожилая дама в сопровождении молодой девушки в шубке. Дама, как выяснилось, инвалид II группы, добивалась свидания с дочерью, осужденной 4 марта. Узнав, что я журналистка, она бросается к нам: "Незаконно посадили, она инвалид — с умом не все в порядке... судья продажный". По рассказу дамы, ее дочери, ранее судимой, полтора года назад в одном из магазинов был подброшен кошелек. Единственного свидетеля, мол, "менты избили", а ее, продержав почти два года в СИЗО, осудили на четыре года. Впрочем, версия с подброшенным кошельком показалась мне надуманной, когда я узнала диагноз осужденной — клептомания.
Томительное ожидание в проходной закончилось со сменой дежурных: получив пропуск и миновав огороженное решетками пространство, попадаем во двор. На унылой кирпичной стене белой краской начертано: "ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА! ПОДХОД БЛИЖЕ 1 МЕТРА ЗАПРЕЩЕН".
Разговор под портретом бывшего заключенного
Будучи наслышана о плачевном состоянии "Бутырки", ожидаю, что уж что-что, а кабинет начальника тюрьмы не подвергся разрушительному воздействию времени. Первое впечатление таким и было: аккуратная мебель, шкафы, со стены строго смотрит Дзержинский. Скромный казенный антураж. Случайно в ходе разговора взгляд упирается в трещину на потолке. Проследив за моим взглядом, Волков замечает: "Да, только недавно ремонт сделали".
Разговор с Александром Константиновичем начался с истории. В 1771 году Екатерина II повелела архитектору Казакову подготовить проект здания для Бутырского гарнизона. В процессе постройки цели эксплуатации здания существенно изменились. В "Бутырке" поместили тюрьму. Первым ее заключенным стал Емельян Пугачев, затем здесь сиживали Дзержинский (Волков бросает уважительный взгляд на портрет) и Клим Ворошилов. Капремонта не проводили с 1929 года.
Самой злободневной проблемой начальник "Бутырки" назвал кадровую. В СИЗО сейчас работает 607 сотрудников, не хватает (по минимуму) еще 73. Беда и с квалификацией. "Многие медкомиссию не проходят, — жалуется Волков — либо алкоголики, либо дебилы". Впрочем, несмотря на нехватку кадров, отбор будущего персонала строг: медкомиссия, проверка родственников на судимость, на учет в диспансерах. Москвичи работать в тюрьмах не хотят: зарплата низкая (около $150 в месяц), работа не престижная, квартир не обещают (молодые сотрудники живут прямо в тюрьме — панцирная кровать, тумбочка — вот и вся обстановка). Идут же работать в "Бутырку" выпускники училищ и институтов системы МВД.
Переходим к разговору о подследственных. Камеры перенаселены: на 3,5 тыс. мест кантуются аж 7823 человека. В "малой" камере, рассчитанной на 3-10 человек, содержится 30-40, в "большой" (20-32 места) — до 110. О том, что спят в три смены (по 8 часов), я узнала уже от самих заключенных. Сразу же потянуло на сравнение с демократическим Западом. "Сидят те просторнее, — отвечает начальник Волков, — но порядки у них суровее наших". Начальник "Бутырки" недавно гостил в Калифорнии, в тюрьме Сан-Квентин, привез оттуда не только "набор заключенного" — кружку, пакетик с расческой, зубной щеткой, пастой, бритвой, а также резиновым браслетом на руку с указанием имени и номера и карточек заключенного, но и массу впечатлений. По его словам, "у них там" в карцер могут засадить на несколько дней с самым суровым режимом, лишить переписки, свиданий. Российский закон, по словам Волкова, менее суров. Все необходимое заключенные получают из дома или покупают в местном магазине (к сожалению, в день нашего приезда он был закрыт). И раз в неделю обязательно ходят в баню.
Состав заключенных СИЗО-2 пестрый: от хулиганов до воров в законе (последних 10). Сидят 39 "смертников" (в Сан-Квентине "смертников" 450). По словам Волкова, в прошлом году привели в исполнение лишь один приговор. Правда, что касается "серьезного контингента", то большинство из авторитетов выходит из "Бутырки" со штрафом или условным. Например, за грабеж и вымогательство одни из воров в законе отделался "ударом рублем" — вычетом из зарплаты 20%. О причинах можно гадать. Но мы не будем...
Вопрос о финансах вызвал на лице моего собеседника тоскливое выражение: "Я должен 12 хлебозаводам 312 млн рублей, а вообще долг тюрьмы — 3,7 млрд". В январе "Бутырка" получила 922 млн, в феврале — 640 млн. Этого едва хватило на покрытие трети расходов. В такой ситуации о капремонте и речи нет, хотя косметический кое-где делается: меняют двери, красят потолки, ведут новую проводку. "Да что там говорить — сами все увидите", — подытожил Волков. Получив в провожатые инструктора по воспитательной работе с заключенными Александра Леонтьева (несмотря 14 лет службы в стенах тюрьмы, все еще жизнерадостного), мы могли поглядеть все, что хотим, кроме камер смертников и инфекционного отделения (куда, впрочем, мы и не стремились).
Уходя, я выполнила просьбу Центра Совета Европы в России — передала Волкову для ознакомления рекомендации СЕ относительно Европейских пенитенциарных правил. Ознакомившись с текстом ранее, я уяснила, что подследственные в европейских СИЗО привыкли вести активную переписку с родственниками, жить в камере по одному-двое, есть вдоволь, ежедневно осматриваться врачом (перед глазами лицо заключенного "Бутырки", написавшего уже 83 заявки на посещение стоматолога). Получив документ, Волков улыбнулся: "Почитаем, интересно..."
"Начнем с карцера", —
предложила я, припомнив кадры из "Взаперти" с Сильвестром Сталлоне, где карцер был сродни аду. "Да, прежний карцер у нас затопило, — слышу в ответ, — а новый еще не обустроен". Виктор не теряется: "Можно снять?" Спускаемся вниз. Попадаем в плохо освещенный промозглый коридор, где по щиколотку воды. Я впрыгиваю на железный ящик, стоящий поблизости, а Виктор и Александр бродят в воде. "Вот, могу посветить", — радостно сообщает проводник и просовывает лампочку сквозь дырку над дверью: узкий каменный мешок, вода повсюду, железная кровать, все, что дальше, скрыто мраком. Больше смотреть нечего, и мы направляемся к макету "Бутырки", где выбираем следующие объекты для осмотра: камеры, стационар, церковь, башня Пугачева — музей "Бутырки".
"Сначала церковь, она ближе" — слышу я голос Александра. Поворот, вот и дверь. Открыв ее, едва не слепну от солнца: мы попали во внутренний дворик, в центре которого трехэтажное квадратное зданьице. Позже, в музее, я увидела, как выглядел некогда храм: церквушка с золотой маковкой (в советское время маковки не стало, поэтому храма ныне не узнать). Поднимаемся по железной лестнице на третий этаж (церковь отвоевала себе пока только такое пространство) и видим на старой, потемневшей от времени двери большой амбарный замок и надпись кривыми буквами: "Храм Покрова Божьей Матери". "Увы, закрыто", — сетует Саша. Меня же интересует вопрос, как часто к заключенным приходят священники. Оказывается, довольно часто. А представители других конфессий? Мусульманский мулла, например? "Такого не припомню", — честно отвечает наш проводник, и мы направляемся к тюремным врачам.
Бутырские эскулапы
На пути в лабораторию проходим коридор, в стенах которого узкие двери — камеры, где заключенные проходят мед- и вещдосмотр. Заглядываю в одну из клетушек, размером метр на метр, высотой в человеческий рост, в глубине — каменная скамья. "Там их могут держать не более двух часов", — пытается сгладить впечатление проводник.
При виде фотоаппарата большинство медиков замахали руками — не снимать. Пока Виктор обсуждал с ними возникшие проблемы, я вошла в соседнюю комнату, обнаружив почтенного вида даму в белом халате и за компьютером. Я спросила, не хочет ли она рассказать о своей работе. "Да надоели уже ходить-то. Пишут и пишут, а что толку? Кто тюрьму на Таганке развалил? Вас, поди, еще в те времена и на свете не было. А хорошая тюрьма была!" Внимая этой тираде, я попыталась заглянуть через плечо даме в белом — что же у нее там на дисплее? Учет больных? Нет — разноцветные шарики игры Lines. Поняв, что разговора не получится, я быстро ретировалась.
Винить тюремных медиков в нежелании общаться с прессой не стоит: за последние месяцы в "Бутырке" побывало несколько корреспондентов. Но от их посещений лекарств и самих медиков не прибавилось. Как было их 89, так 89 и работают. Из болезней главная опасность — туберкулез. Только за последний год число чахоточных увеличилось вдвое. Этажом выше я попала в медкабинет, где уставшая после обхода врач ответила на мои вопросы. За шесть часов работы она осмотрела две камеры (50 и 87 человек) и провела прием 30 заключенных. "А как с лекарствами?" — спрашиваю и одновременно окидываю взглядом комнату, понимая, что вопрос мой, мягко говоря, неуместен: на небольшом столике и тумбочке уместились несколько баночек с мазями, этикетки которых свидетельствовали об их доисторическом прошлом. Робко продолжаю: "Необходимый минимум есть?" Врач улыбается: "Для оказания первой помощи, конечно, есть, а вот хроникам или что посерьезнее..." "Ну а аспирин, например?" — "Кончился".
Из других картин, осевших в памяти: на пути к камере для беседы с заключенными надпись на двери "ДИФТЕРИЯ. КАРАНТИН С 12/III ДО ОСОБОГО". "Там есть кто?" — интересуюсь у Александра. "А как же, только гуляют они позже других". Правда, инфекционные больные содержатся в ином месте — стационаре (другое крыло). Стационар не похож ни на одно увиденное нами помещение: трехэтажный проем с железными лестницами и коваными сетками, натянутыми между ними. "Фильм о Штирлице смотрели? — показывая на лестницу, улыбается 'экскурсовод'. — Там именно эту лестницу снимали". На проеме одной из лестниц человек (представитель христианской организации "Духовная свобода") разбирает привезенную в "Бутырку" христианскую литературу. Бросаю взгляд на ящики: "Быть христианином", "Духовный рост христианина"... Неужели они все это читают? Позже Саша пояснил, что многие читают, но в основном от нечего делать: "А вообще-то у нас в тюрьме недостаток бумаги..."
Довелось мне поглядеть через глазок на быт душевнобольных. В центре маленькой камеры — квадратный столик, чистая скатерть, чайник, чашки с блюдцами, печенье в вазочке.
"Контингент у нас пестрый"
Фильм, отснятый ГУИН, запечатлел главное бедствие всех российских СИЗО — ветхость зданий и перенаселенность камер. Желание увидеть все своими глазами привело нас в 3-й корпус. Виктор бросился к глазку на двери, желая "щелкнуть" вид внутри, но тут же отпрянул: "Там телевизор... цветной". Как оказалось, удивляться нечему: два года назад в "Бутырку" разрешили передавать телевизоры, и ныне они стоят во многих камерах. Правда, в одной из камер нам с гневом сообщили, что лишены развлечения по вине неизвестного: в ходе ремонта нар телевизор лишился штепселя.
"Какую камеру открыть?" — спросил Александр. Мы напросились на встречу с заключенными из числа бывших сотрудников органов правопорядка. Минут десять подождав охранника с ключом (нехватка кадров!), мы оказались в камере. В открывшемся проеме сразу же столпились заключенные: кто из любопытства, а кто и подышать воздухом. "Это еще что, девушка, — услышала я чей-то голос, — а вот вы летом придите, когда нам еще двери поменяют, вот где ад". Пока я осматривалась, наш проводник вежливо разъясняет собравшимся, кто мы такие и откуда. "Ребята, можно ли заснять ваше житье-бытье?" — спрашивает Виктор и тут же исчезает. О его местонахождении я узнавала по фотовспышкам, так как все свободное от стоящих по бокам нар и висящих на стенах бесчисленных пакетов пространство камеры было заполнено стоящими вплотную людьми.
Заключенные пытались привлечь мое внимание к самому насущному, в основном к медобслуживанию: "Корреспондент, я гипертоник II степени и с августа на ЭКГ пытаюсь пробиться... У нас тут полгода назад 10 туберкулезников забрали, теперь вот не знаем, сколько среди нас потенциальных... У нас здесь многие имеют награды за Белый дом, за Афган... Нас здесь 90 человек вместо положенных 32, причем 15 из нас не курят и дышать просто нечем... Мышей у нас тут видимо-невидимо". Тут же следует реакция нашего проводника на последнюю реплику: "Чего ж вы кота не заведете, как другие?" "Да ну его, — отвечают, — совсем дышать нечем будет. Мы сами мышей ловим". Присматриваюсь к тому, что происходит рядом: кажется, что-то кипятят в нескольких чашках. "Что это?" — "Еду готовим". — "А разве вас не кормят?" — "Отчего же, мы вас на обед приглашаем, не угодно ли баланды?" Позже я поняла содержащийся в этих словах юмор, когда встретила разносчиков пищи. Сначала мимо нас прогромыхала телега с шестью большими бидонами, в которых что-то плескалось: "Суп" — подумала я. Вид сероватой капусты напрочь отбивал аппетит. Следующий поднос — с кашей — вызвал и вовсе скверные ассоциации.
Еще у Волкова я спрашивала, что едят заключенные. По словам начальника "Бутырки", пища не ахти. Меню составляется на неделю вперед: на завтрак рыбный суп, на обед борщ и картофельное пюре, на ужин — каша. Есть и разнарядка по калориям, но из-за нехватки средств ее почти не соблюдают. Поинтересовалась я и у Александра: "Мясо дают?" "Конечно, вы же видели!" Пытаюсь вспомнить этот продукт в каком-либо из блюд. Тщетно. Тогда применяю метод "от противного": в чае мяса нет, в каше тоже, значит, в щах должно быть.
О злоключениях рассказывают охотно. Например, экс-члены спецотряда милиции Андрей Тютюрук, Широков (имя сообщить мне не успели) и Николай Стало обвинены в разбойном нападении на банк. По их словам, это "настоящий оговор", а за недостаточностью улик и судебных проволочек их держат в "Бутырке" вот уже с середины 1993 года. Экс-милиционер Сапронов (о его деле Ъ писал 10 февраля) обвиняется в получении взяток, но ни давателей, ни самих взяток, по его словам, обнаружено не было. Пока я разговаривала с Сапроновым, ко мне пробрался молодой человек "кавказской национальности", как оказалось чеченец, и пожаловался, что его здесь держат просто за национальность. Оказывается, Исмаилов Балагуди Абдул Шахидович был задержан в апреле 1995 года за "незаконное использование документов" и "сопротивление властям". По словам сокамерников, Исмаилов — милиционер из Грозного, чему есть подтверждение из Чечни.
В камере с "рядовыми" заключенными (это слово применимо лишь к виду правонарушений, так как сидит там, например, один бывший директор банка) никто не спешил пожаловаться на следствие. Зато рассказали о хозяйственной стороне жизни. О том, например, что уже несколько месяцев добиваются от начальства разрешения на установку в камере унитаза.
На свободу — с чистой совестью
Следственное управление "Бутырки" — это длинный коридор совсем без окон. Заглядываем в одну из открытых дверей ("В тюрьме двери должны быть закрыты" — вспоминаю слова Александра): небольшой по размерам кабинет, два деревянных стола, между ними — клетка. В нее помещают "особо опасных". Проходим дальше: вдоль одной из стен потянулись уже знакомые нам "каменные мешки для досмотра". Только на сей раз он проводился после разговора со следователем. На дверях "мешков" белеют клочки бумаги. "Это талончик, где отмечается, кто и когда заключенного забрал", — поясняет проводник. Выходим из отдела и начинаем плутать по тоннелям коридоров, держа курс на Пугачевскую башню. Чем дальше мы идем, тем больше во мне крепнет уверенность, что обратно я без проводника не выйду. Высказываю эту мысль вслух. Александр смеется: "Я тоже, когда 14 лет назад сюда пришел, первым делом заблудился". К сожалению, в башне шел ремонт и смотреть было не на что, разве что на ведущую в нее лестницу. На ее ступеньках сложены "бывшие экспонаты": доска почета, повествующая о строителях Беломорканала — бывших подопечных "Бутырки", заточки и самогонные аппараты, изготовленные умельцами-зэками из подручных средств.
На посещении башни наша экскурсия по "Бутырке" закончилась. Пройдя через сеть дворов, мы подошли к уже известной нам проходной. Рядом с ней стояло несколько грузовиков, так называемых "автозаков", привезших новую партию заключенных. Тепло распрощавшись с проводником, мы оказались на Новослободской. В лице ударил холодный ветер (во двор "Бутырки" он не проникал). Пока Виктор укладывал в рюкзак аппаратуру, я присмотрела киоск, где продавались хот-доги: пробыв в "Бутырке" около пяти часов, трудно не проголодаться. "Буду есть прямо здесь, — подумала я, — пусть смотрят. Человек только что из тюрьмы вышел".