Чеховский фестиваль "Дуэль" представил публике спектакль екатеринбургского "Коляда-театра" по мотивам "Вишневого сада". Восхищенная буфетчица "Балтдома" умоляла собравшихся журналистов: "Вы напишите, чтобы этот театр к нам снова пригласили". АНДРЕЯ ПРОНИНА не пришлось долго упрашивать.
Имя Николая Коляды известно всей театральной России. Автор несчетного количества пьес, пишущий перпетуум-мобиле, он обладает таким мощным творческим запалом, что почивать на лаврах драматурга попросту не может. Кипучая энергия превратила его в неутомимого культуртрегера — отца-основателя уральской школы современной драматургии: число учеников господина Коляды уже приближается к числу его пьес. А усталость и раздражение от компромиссов с бюрократическими бонзами "больших академических театров" толкнула драматурга в режиссуру. "Коляда-театр" сначала задумывался в качестве труппы, призванной адекватно воплощать на сцене пьесы своего создателя, но в процессе роста и развития в здешней репертуарной афише завелись и Шекспир, и Уильямс, теперь еще и Чехов. История этого частного театра воистину фантастична: прожить на самоокупаемости театральные коллективы в России, как правило, не способны даже в столицах. Успешное выживание маленького, но гордого театра в жестких условиях Екатеринбурга столь неправдоподобно, что превращает фигуру господина Коляды в почти что мифологическую. И добро бы они просто выживали — нет, "Вишневый сад" наглядно демонстрирует впечатляющий творческий рост уральского коллектива.
Первый акт спектакля обескураживает дерзостью. Заполняющая сцену пестрая деклассированная толпа, перманентно жующая, поющая хором про "Любу — русую косу", поминутно чокающаяся, выпивающая и орущая "ура", менее всего напоминает вырождающееся русское дворянство. Это скорее отдаленные потомки крепостных имения Гаевых — Раневских, ныне пребывающие в состоянии беспробудного скотства. Господин Коляда рисует это скотство довольно бескомпромиссными штрихами. Костюмы героев — синтез лубка с эстрадным китчем: валеночки кислотных цветов, "блестючие" блузочки, уморительные балахоны и огромные православные кресты на шеях. Сцена буквально завалена пластмассовыми стаканчиками для распитий, а из чеховского "многоуважаемого шкапа" со звоном выкатываются пустые водочные "мальки". Здешняя Раневская (Василина Маковцева) почти не вяжет лыка, с трудом ориентируется в пространстве и рвется пить "кофэ", но вместо этого опять пьет водку. Сексуально амбивалентный Гаев (Сергей Федоров) в дамской комбинации плетет какой-то бред и кривляется, пока бритоголовый Фирс (Александр Замураев), похожий на строгого прапорщика, не пригрозит ему шваброй и не потащит за кулисы — "в постель". Гопницы Аня (Алиса Кравцова) и Варя (Ирина Плесняева) первым делом уединяются для гигиенической процедуры: вычесывают друг у друга вшей. Лобастый укурок Петя Трофимов (Антон Макушев) угрюмо, с трудом и матерными вкраплениями плетет какую-то ахинею о судьбах России — с явной целью найти какого-нибудь несогласного и съездить ему в глаз.
Социальный диагноз, выставляемый господином Колядой современности, безжалостен: тотальная деградация и озверение. Недаром в здешней нетрезвой массовке обнаруживается парочка веселых бурых медведей — граница, отделяющая человечество от зверинца, уже пройдена. Возможно, впрочем, она и прежде была зыбкой: когда Лопахин (Олег Ягодин) примется рассказывать о своих крепостных предках, радостные медведи будут пытаться проникнуть на авансцену, словно бы речь идет о них.
Человечность просыпается в героях спектакля Коляды, когда они, каждый поодиночке, укладываются спать. В миг между опьянением и похмельем на их глазах блестят слезы сожаления и неспокойной совести, а хороводные мотивы отступают перед тихими звуками величавого вальса. С героями своего спектакля господин Коляда проделывает тот же идеалистический фокус, какой он уже проделал в действительности: он возрождает их через таинство театра. Какой, казалось бы, к черту сад? Он давно вырублен, никаких деревьев в декорации не предусмотрено — только ряды штакетин, подозрительно напоминающих кладбищенские обелиски. Но когда текст Чехова дойдет до эпизода продажи сада, на сцене случится форменное воскрешение, причем в коллективном масштабе. Герои, будто спонтанно, под влиянием разлитого в воздухе напряжения, соберутся в полукруг и будут подавать чеховские реплики: тихо, бескрасочно, с глубиной и значимостью ритуального текста. Словно очищенные, в четвертом акте к зрителю выходят вроде все те же смешные и противные люмпены — да не те: они обретают чеховский объем и масштаб. Совершенно невероятное происшествие — впрочем, для господина Коляды, кажется, нет ничего невозможного.