Петербургский режиссер Геннадий Тростянецкий выпустил на сцене Московского ТЮЗа спектакль "Мой бедный Бальзаминов", поставленный по общеизвестной трилогии А. Н. Островского ("Праздничный сон — до обеда", "Свои собаки грызутся, чужая не приставай", "За чем пойдешь, то и найдешь"). Премьеру вряд ли можно назвать полной удачей, но замысел ее занятен.
Столичный театр все чаще и все увереннее вступает в спор с автором, подвергает сомнению не только его идейные конструкции (что вполне привычно), но и живые эмоции, и стилистику письма, и систему художественного видения в целом. Примеры подбираются без труда: "Башмачкин" в антрепризе БОГИС, "Превращение" в "Сатириконе", "Плач Иеремии" в "Школе драматического искусства" — речь идет только о крупнейших событиях театральной жизни 90-х годов. Осмысление авторского текста в этих и многих других спектаклях можно уподобить игре в испорченный телефон: подразумевается, что автор невольно искажает объективную реальность, стоящую за произведением, театр же берется заново выявить истинный смысл и подлинную историю героев.
Радость формы, весело и спокойно царящая в замоскворецких пьесах Островского, постановщику трилогии о Бальзаминове, как минимум, не чужда. Геннадий Тростянецкий перенасыщает действие спектакля репризами, гэгами, откровенным шутовством, иногда по-настоящему забавным (веселые фокусы с реквизитом — цилиндром, тростью, зонтом и пр.), иногда несколько натужным. Неравноценность сценических шуток заставляет предположить, что временами режиссер остроумничал через силу. Добиваясь максимальной остроты и эффектности каждого эпизода, Тростянецкий лишь в последнюю очередь заботился о том, как эпизоды соотнесутся между собой. Швы в действии заметны — это общая проблема постановщиков, внутренне тяготеющих к жанру комедии положений.
Новых приемов, способных рассмешить зрителя, в спектакле, к сожалению, немного. Тростянецкий уговорил себя и актеров не брезговать остротами второй, третьей и двунадесятой свежести. По-настоящему нова лишь горечь, неожиданно обнаруженная режиссером в комической сюите Островского, беззаботной и куражливой. Для Тростянецкого пресловутая радость формы лишь маскирует истинный смысл пьесы — историю человеческого саморазрушения.
Было бы глупо и наивно объяснять постановщику, что над замоскворецкими типами автор потешается, любя их и по-своему восторгаясь ими, что речь героев Островского со всеми ее "променажами", "цыфирями", "белыми Арапиями" упоительно музыкальна и услаждает слух — Тростянецкий чуток, понятлив и сам все это знает. Тем не менее примерно с середины второй пьесы (по театральному времени — сразу после антракта) он словно бы перестает драматургу доверять. Вот вы все радуетесь, а чему, собственно? Ведь и Бальзаминов, и все вокруг него живут зря и чем дальше, тем хуже. Если это не ясно — извольте, покажу на пальцах.
В спектакле ТЮЗа роль Михаила Бальзаминова, всю жизнь мечтавшего лишь об одном — выгодно жениться и пожить со вкусом ("Во мне, маменька, вкусу ужас как много"), распределена между тремя актерами в полном соответствии с историей первых постановок. Мишеньку в "Праздничном сне..." — молоденького, кучерявого, взбалмошного — играет А. Коврижных; упитанного и не очень уклюжего живчика Михайлу в "Своих собаках..." — В. Платонов; и наконец, совсем заплывшего, обрюзгшего, неопрятного Михайлу Дмитрича — В. Сальников. Одна из тонких и существенных режиссерских удач — пластический рисунок роли, который, словно по эстафете, передается от исполнителя к исполнителю, планомерно утяжеляясь и жирнея. Герой трилогии — чего не подразумевал Островский — на глазах теряет обаяние, и его заветная цель все более обессмысливается.
Параллельно распадается и дряхлеет окружающий мир: стареет мать (М. Овчинникова), превращаясь из сдобной красавицы в убогую трясущуюся старушку; сваха Красавина (Н. Подъяпольская), поначалу вкатившаяся в действие цветастым гжельским подносом, вконец обтрепывается; сама среда обитания, сперва яркая и веселая, затем "стильная", к финалу делается хаотичной и безобразной (художник Март Китаев).
Все помнят, что в конце концов Бальзаминову удается жениться на богатой купчихе Белотеловой. В спектакле ТЮЗа Белотелова, именуемая "ангелом" (Л. Ларионова), — это скукоженное личико, надтреснутый голосок, белый шлейф, сорочечка и, деталь, говорящая не то об излишней исполнительности, не то о глубоком ехидстве Светланы Логофет, художницы по костюмам, крылышки за спиною. Как будто вылетела из покойницкой.
Мечта сбылась, а жизнь прошла. Будущее совершенно пресно и безрадостно. Впрочем, какое там будущее у Бальзаминова — помереть бы поскорее.
Такая трактовка лишь на первый взгляд может показаться неожиданной. Ощущение того, что жизнь истрачена в погоне за слишком поздно сбывшейся мечтой, широко распространено среди деятелей культуры среднего — стремительно становящегося "старшим" — поколения. Возможно, оно не чуждо и Геннадию Тростянецкому, и надо лишь радоваться тому, что у режиссера хватило мужества избежать надрывной самодраматизации. "Мой бедный Бальзаминов", при всех оговорках и огорчениях, остается довольно веселым спектаклем.
АЛЕКСАНДР Ъ-СОКОЛЯНСКИЙ