На прошлой неделе была вручена премия "Большая книга". Лауреатом второй премии стал Александр Терехов, в недавнем прошлом — наш коллега. Сегодня мы публикуем его эссе, написанное специально для "Огонька"
Я ткнул кнопку-пуговицу на стене ювелирного магазина на Солянке, сказал незримой, сиплой и всевидящей "охране", куда я, и потопал по крутой лестнице вверх под крышу, огибая азиатов, стоявших очередью в "фотографию", разместившуюся в нише размером с обувную коробку.
За стойкой сидели две девушки. Мне уже пора таких дам называть "девушками".
Одна — такая бледная, словно ее за ногу приковали цепью к отопительной батарее и не выпускают на улицу за долги. Вторая как-то переборщила с выщипыванием бровей — каждая ее бровь изгибалась дважды.
Я вынул из боевого товарища, из своего верного "е-девяносто" цвета "мокрый асфальт", треснувшего от встречи с сухим бетонным полом, сим-карту и опустил инвалида девушкам под нос — между одноразовых стаканов с кофе и долек шоколада, расчлененных на фольге.
— Ну, оставляйте. Ну, через неделю... А чо, мы разве такие берем?
— Я же звонил! Час назад! Вы же сказали: запчасти в наличии! Диагностика — пятнадцать минут! Ремонт — в присутствии клиента!!!
Как всегда. Звонишь в одно место, приезжаешь в другое.
Бледная вздохнула, нехотя поднялась и унесла инвалида за медсанбатовскую ширму, "Тимур, ну посмотри...", вторая заполнила квитанцию "трещ. корпуса, не раб. монитор":
— Фамилия. И контактный телефон.
Рука нелепо, сама по себе дернулась вернуть из кармана сим-карту. Какой-нибудь номер.
Какой?
Она взглянула на мой правый безымянный, откуда пускает безнадежные лучи поцарапанный золотой маяк, "черный ящик" сбитого свободно летательного аппарата, "может быть, телефон жены?". Не знаю наизусть. На 09 кончается. Или на 089. Что на 9 — точно. "Или домашний?". Я бодро начал: 8, 499, с более или менее устойчивой 7 спустил ногу дальше, но последующие ступеньки не просто тонули во тьме... Их не существовало. "Хорошо, ну хоть чей-то номер!" Я почуял: как здесь жарко. Ничей. Все, что помнил — бывший домашний и телефон тетки в Белгородской области с кодом города, вместо 0 надо 4. "Может быть, номер своего мобильного?" Его-то помню. Но плохо помню. Путаю последние четыре цифры. Путаю между неправильным и тоже неправильным. Уже дал два газетных объявления с двумя по-разному неправильными номерами. Идиот.
Я растерянно молчал.
Девушка посоветовала:
— Глицинчику попейте. Для нервов. Я тоже пью. Чтоб не переживать, что резко вес набрала. После гормонального сбоя, — она показала свою беду: просунула ладони под огромные груди и трижды с усилием приподняла их и опустила, глядя мне прямо в глаза. — Во какие стали.
Погуляйте. Двадцать минут. Я спустился на Солянку и свернул в первую же дверь направо за магазином "Модные иконы", в "шашлычную" — в ней работали южные и восточные, такие мрачные, что мне показалось: общепит здесь только прикрытие для школы шахидов. "Выбрали?" Да. Шашлык из бараньих языков.
Я смотрел за стеклянную дверь. За стеклом спешили, уворачиваясь друг от друга, блондинки, брюнетки, милицейские курсанты и офицеры МЧС в полушубках. Там задувал снежный ветер. В шашлычную никто не заходил. Кроме высокой, раздраженной женщины на три с минусом, удавленной шарфом. Она брезгливо покосилась на витрину с десертами и широкими, злыми шагами прошла прямо в туалет.
Возле туалета стояла, прижав к голове мобильник, черная, печальная женщина в сиреневом фартуке, устало опустив голову к табличке "оператор по уборке", прицепленной на груди, как пояснение преступления. Она что-то непонятно и беспрерывно говорила в телефон на своем языке, вдруг выронив посреди на чистом русском:
— ...Внутренне дискомфортная ситуация... — словно лопнула земля, и обнажилось дымящееся, раскаленное нутро.
Так странно, оказывается, без телефона. Пустым. Первый раз за столько лет. Без увесистого присутствия в кармане. Без первой же заботы: где он? Взял? Посмотреть, кто звонил? Есть сообщения? Сколько время? Как я пойму: прошло или нет двадцать минут? Так непривычна недосягаемость для звонков и сообщений. Неожидание (а по правде — безмозглое ожидание: теперь-то откуда?!). Ничто не лежит поближе к правой руке, надежным присутствием домашнего животного, осмысленного тепла, лодочкой. Сиреневый, всегда обнадеживающий свет пришедшего сообщения — вот он, конвертик. Всегда раздражающий звонок, ты не один.
Я не мог отправиться в инет. Сфотографировать и выслать кому-то свою внешность на фоне барной стойки, над которой стеклянными плодами висели перевернутые фужеры. Позвонить: я там-то, жду. Меня закрыли. Я сумасшедший. Некуда записать телефон, если на "три с минусом" выйдет из туалета, присядет за соседний столик, и мы познакомимся. Ну, что я продиктую, как "мой номер"?!
Вот это да. Как, выходит, глубоко вросла железная эта... Доля мозга. Часть души. Часть всего. И эту важнейшую часть отрезали.
Я не знал, что делать. Думать? Полистал рекламную газету, но застрял на стихотворной строке с первой предпраздничной полосы: "России красный триколор..." Повторял: "России красный триколор... России красный триколор". Да нет, меня не существует.
Ваш шашлычок, три язычка. Я согнулся над тарелкой, совестясь смотреть в глаза баранам-диссидентам с вырванными языками, укоряюще вставшими передо мной.
Как же так! Хоть бы один номер. Так ведь и скорая с мобильника как-то не 03. А если я по итогам сложной дорожной обстановки и собственного скудоумия лягу на окровавленном асфальте у перевернутой, дымящейся машины? Что я прохриплю подбегающим, взволнованным людям? Звякнуть по какому-то номеру? Кому передать последние нелепости? Не скажешь же: возьмите мой мобильник, снимите блокировку, найдите в "меню" "контакты" — глупо как-то. Хотя еще глупей верить, что кто-то должен спасать — подбегать, кричать, дорожить мгновениями, что завоет скорая на уступаемой всеми дороге, забьет лопастями санитарная авиация, загодя развернут лучшую операционную люди в масках и лучший хирург, поднятый из-за юбилейного или свадебного стола (еще лучше — поднятый среди ночи!), полетит по улицам (иногда — на красный!), а вот и пристроился впереди всепонимающий гаишник — цито!
Жизнь каждого! Позорное наследие советского детства! Что жизнь незыблема, что человек — нужен, что — чтобы ни случилось! — ты очнешься, увидишь удивительные синие глаза, вздрогнет от неожиданности медсестра, крики в коридоре: радость-то какая! пришел в себя! — и останется лишь задать вопрос: какое сегодня число? — чтобы скорей понять, сколько тебя не было, что успели сделать без тебя на укладке бетона в плотину, поторопиться вернуться к победам — какая, на хрен, реклама страховой компании это может заменить?!
Кому нужна вся твоя жизнь? Да кто тебя должен спасать? Ты сам кого-нибудь спасал, терпя, через силу, за свои средства? Нет? Так что, если не повезет, или рассовывай по карманам ближних деньги, или ложись и тихо подыхай, косясь на бумажную иконку.
Даже дозировка по сколько и когда глотать, отгораживаясь от гриппа, — и та в мобильнике, в "черновиках"!
А сколько буханка черного? Рублей двадцать? А бензин? Плачу за бак больше тыщи, делим на емкость бака... А какая емкость бака? Бесполезно.
Не помню. Ничего. День свадьбы? Нет. Первую зарплату? То же самое. Не помню, сколько троек в дипломе, вес новорожденных — нормальный какой-то вес. Только взятки — кому и сколько. На сколько договаривались. И сколько пришлось платить.
Возможно, цифры хранят только нужное, то, что нужно по-настоящему. То есть главное. То есть почти ничего.
Я прислушался. Всмотрелся. Ощупал. Телевизора нету, не положишь щеку на подушку. А, вон оно что случилось — я попал в самого себя. И огляделся после длительного отсутствия. Как-то пустовато здесь. Да и не скажешь, что простор. Ну-ка... Да нет, и эти ходы никуда не ведут. Вот только это, это и все. И мало следов пребывания. Не скажешь, что обжитое место. Давно поклеенные обои и немного мусора посреди. Съестным не пахнет. Мыслей нет. Не то что лишних, а... Жизнь как-то выстроилась, что нету поводов думать. И запоминать. Пропали цифры. Но ведь были.
Я (нет здесь паутины?) двинулся в угол, туда, где прыщавое, первоначальное время, где инет назывался Большой советской энциклопедией и я помнил группу крови, номера десяти в/ч, номер паспорта, номер военного билета (любимое многочасовое чтение, глубочайшая, неоднозначная книга!), три почтовых индекса и один подъездный код — уедут же ее родители когда-нибудь на дачу. Невыносимо глупо иметь дачу и не выезжать на каждые выходные!!!
Первый гонорар (6 р. 40 коп., приходили такие бумажные, жизнерадостные квитки с хорошо различимой чернильной цифрой), футбольные счета (греки с нашими — 1:0, последние в жизни не кладбищенские слезы), расписания телепрограмм (21:45, кино "по четвертому", где посреди польской исторической драмы можно было увидеть голую женщину в бане), мороженое (по шесть, девять, пятнадцать, восемнадцать и двадцать две!), стакан семечек с железного подноса у горбатого деда (десять, это он потом поднял до пятнадцати!), мяч "кубышками" (ну, самый минимум — двадцать два рубля!), и номера телефонов — людей и "мест", еще как! — я их знал!
Эти телефоны-автоматы... Они располагались либо под пластмассовыми скорлупками на салатовых стенах учреждений, исписанных и исцарапанных диктуемыми номерами, либо в уличных будках, спасающих от дождя; встретить посреди ночной, панельной, страшной пустыни эту заледеневшую будку, поднять трубку и услышать густой, громкий гудок, подтверждающий силу цивилизации и общую надежность жизнеустройства — заботятся о тебе...
Они (толстые, серые, с металлическими пластинками на брюхе с выгравированной "информацией", провод обмотан стальной проволокой) кормились двумя копейками — "двушкой" или "одна плюс одна", поиск "двушек" стоил порой немалых трудов и требовал удачливости, и в трагический момент, когда мольбой обретенная у единственного прохожего "двушка" проваливалась, а нужный, даже еще не опознанный голос обрывали частые, воспаленные гудки, аппарат получал страшный и бесполезный удар кулаком. В более ранний период, когда еще жили мамонты, в уличных телефонах встречались обнадеживающие пещерки для "возврата денег", и первым делом палец проктологически отправлялся туда, и приятные неожиданности случались!
Если номер оказывался занят или равнодушные твари цедили "перезвоните позже", приходилось откатываться волной и совершать акульи нетерпеливые движения по кругу, и сколько раз я победно вешал трубку на рычаг: да. Да! И сколько раз распахивал дверь "автомата" и выходил на свет, пряча от очереди (к телефонам еще и очереди нарастали...) потную, раздавленную морду: нет. Нет.
Но (вдруг заметил) началось не с цифр. Первыми пропали птицы. Лет двадцать не видел снегирей. Может, живут только в лесу, экология? Не, точно помню: прыгали по изрубленной мясницкой колоде у подъезда родной "хрущевки" в двух кэмэ от крупнейшего химкомбината Европы. И синиц не видно. Синицы, желтая грудь, криво прилипавшие к подоконникам поближе к ломтикам сала — точно были. И сороки. Хотя реже. Да где теперь они?!
Ни разу не видел аистов, жаворонков, соловьев, зябликов, куликов, журавлей, малиновок, клестов, стрижей, дроздов, цапель, каких-нибудь удодов, да и чижей! И голосов не слышал. Какая птица как поет? Ведь каждая птица как-то по-своему поет, так? Да, еще исчезли деревья. Клен, липа, дуб, тополь, береза, елка пока тут. Но осина? Ясень? Пихта, кедр или платан? Ольха, ракита? И мн. др.? И это уже не нужно для выживания? Достигнув трех лет, барышня Екатерина дала мне понять, что я не знаю цветов. Растений. Ноль. Роза, ромашка знаю. Ну, а все многомиллионоликое остальное? Какая-то трава, с цветами. Может, есть уже японский определитель с кнопочкой?
Пропали насекомые. Так называемые жуки. Кто из них клещ? Камни. Они ведь разные бывают. Сердолик там. Агат. Пропали цвета. Багряный. Цвет морской волны. Какое это — бирюзовый? Что за рдяной? А свинцовый? Охра? Воронового крыла? Незачем! Пропали запахи. Вкусы. И, бессмысленно набычившись, стоишь посреди Египта в окружении неизвестных птиц, и ветер сносит как бы розовые лепестки с чьих-то веток.
Вот, проследив цыпочку — за цифрами следом спрячутся, перестанут жить, снимутся и откочуют в ночь книги, настоящие уже ушли, редко встречались, долго ждались и сперва пересказывались в песочницах и вечерних беседках, а только потом на день или три их вручали почитать — коричневые, ветхие, немые обложки, затертые до потери автора и названия, начало — огрызком семнадцатой страницы. Обугленные, осыпающиеся лохмотьями, их корешки скрепляли полоски синего дерматина — я помню эти книги наизусть, в том смысле, что помню главное. Их не выпускали из рук до последней страницы, в них главенствовали люди, пожизненно затвердевшие в своей доброте, в них побеждали герои, и скромные красавицы до гроба ждали любимых, нет выше счастья: я читаю это впервые — молодой гасконец едет в Париж, впереди — все, включая жизнь.
Я поднял свои щупальца и потрогал головную часть, покрытую волосяным покровом: через что утекло все это вот все?
Хотя чего жалеть? Ненужное отмирает, хлам, всюду кнопки. Позвоночных в ходе эволюции вытеснили кнопочные. Надо знать, куда нажимать, все остальное выбросилось. И иметь копейки, чтоб оплачивать напряжение в сети. Главный вопрос международной панорамы: куда нажимать?
"Знаете, куда нажимать?" — так спрашивают, когда просят запечатлеть, как мы улыбаемся, прыгаем, любим друг друга — поработать ангелом.
Не врали, вот и коммунизм — каждый на пособие может узнать все, что хочет; увидеть на изображениях высокого качества все, что хочет; на очереди "почувствовать" — это скоро доработают, наденешь обруч на башку, ляжешь в своем отсеке в улье и чувствуй себя, кем хочешь. И особенно — с кем.
Новые очертания, выходит, теперь у людей. Кнопки высвободили время от идиотизма труда, которое оказалось как-то нечем занять, каждый наконец-то откололся от каждого, поплыл островом, но — необитаемым. Зачем теперь идеалы (кнопки есть!), добрые поступки, правда какая-то, общественные переживания, тепло, холод и написание зла с большой буквы — ничего не делай, из тебя и так вычтут подоходный и все как-то там устроится вообще как бы типа само. От тебя требуется лишь раздельно выбрасывать мусор (слушай, изучи правила утилизации аккумуляторов и градусников!) и подбирать в пакет дерьмо четвероногих питомцев, и помнить ИНН — но я-то не делаю даже это!
Что получается: если не будет атомной бомбардировки, рукопашных в очередях за хлебушком и погрузок в не хватающие на всех спасательные шлюпки, так и проживешь, не познакомившись с самим собой — кто ты был? А может, и хорошо. А то бы жрали человечье мясо.
Я расплатился, прошел три шага и только потом понял: я шагаю, иду. Словно куда-то отходил и вернулся в тело — запрыгнул на ходу. Без цифр и такого же никем.
Но вот только ночью... Когда человек засыпает, перестает понимать "лежу" и чувствовать одеяло. Когда наступает ночь и все великие люди расходятся по спальням и спят, как жалкие дети, разомкнув губы, превратившись в холмики золы, смятые, сметенные дворниками курганчики листьев, из которых торчат руки — вслушиваясь, ослеплено, подводно, робко... Когда Бог поднимает крыши и смотрит на своих. Когда Бог разрывает землю и смотрит на своих. Все спят. Все на месте — все спят. Все здесь. Никого нет на небе. Ночью я обнаружил, что нет, еще не готов, не пуст, еще не совсем стерся, остались невыбритые куски, из чего-то незабываемого еще можно составить мое личное имя — старики первые, я хорошо помню про стариков, уверенно вспоминаю, почти всегда, их то есть, потом себя, обряженного в обвислую кожу, — вот не останется будущего, станет очень маленьким слово "надеюсь" — старики сидят у телика, прежде всего помня, когда принесут пенсию, крадутся краешками тротуаров и громко смеются только за доминошными столами, старательно улыбаются внукам, примеряя клоунские маски: клоуны не устают, им не больно, им не страшно. Им ничего не надо, лишь бы поржали. Можете шлепнуть по лбу и оттаскать за уши. Никто не видит, как они смотрят на ваши спящие лица, как вздыхают, прежде чем лечь — и что думают они? Скорее всего стараются вовсе не думать, когда свободная воля в исполнении желаний ограничится "я подумал", а затем, примерно наказанная, утишится до "я вспомнил", знаешь, о чем? — потом некому будет рассказать, и останется вспоминать: одно и то же, одно и то же, не рассказывая, просто смотря на свое внезапное "я вспомнил", как на бессмысленный блик света. Который бросает солнце. Которого не разглядишь.