У социальных психологов есть тест "Продолжите фразу". Вас просят дописать, к примеру, предложение: "Люди в нашем городе делятся на..." А дальше смотрят, насколько подробно отвечавшие представляют себе общество, его основные группы, как они к ним относятся и с кем отождествляют себя. Какой образ общества рисует сегодняшняя популярная словесность? Социолог БОРИС ДУБИН обратился к столичным книжным лоткам и прилавкам больших магазинов.
Прежде всего зададимся вопросом — кому эти пестрые обложки адресованы? Разделение первое и капитальнейшее: женщинам или мужчинам (всегда "или", никогда не "и"). Именно так — строго по половой принадлежности — эти книги и раскупают. Разделение по возрасту, столь же простое, на "молодых" и "старых" — вторая важнейшая ось. Самых издаваемых и ходких литературных образцов — американский литературовед Джон Кавелти называл их "формульными историями" — сегодня тоже два: "любовный роман" и "супербоевик".
Нынешний любовный роман — это осовремененная мелодрама. Важное отличие от XIX века или даже от скандального когда-то Лоуренса в том, что все герои из более чем обеспеченной среды (на дворе, что ни говори, постиндустриальное общество всеобщего благоденствия), но обстановка — из старого "готического" (этакие "Удольфские тайны") либо эротического (скажем, маркиз де Сад или "История О") романа.
В старом романе и, в известной мере, в донашивающем его сюртуки латиноамериканском телесериале Он и Она разделены (часто по ошибке) социальной чертой, имущественной и статусной пропастью. В романе нынешнем (и телесериале на сей раз скорее североамериканском) их разделяет черта разности полов и психологий. Начинается вековой поединок тела и духа, натуры и разума: герой сражается с героиней, она — с собой. Времени нет, есть сезон и климат. Мира нет, есть интерьер и пейзаж. Все как в рекламе. Итог тоже понятен. Тела одушевлены, желания очеловечены, природа приструнена, герои, до поры до времени ничего не знавшие о себе и ошибавшиеся в партнере, взглянули на себя его (ее) глазами. Торжествует, понятно, объединяющий их — и нас, читателей, как нам внушают — аффект, но аффект просветленный и осмысленный, избирательно направленный и умело руководимый.
Роль супербоевика на отечественном книжном рынке еще недавно исполнял переводной (американский) бестселлер; под него гримировались и авторы пробных местных образцов. Но за последние год-два остросюжетные переводы решительно потеснила собственная беллетристика с отечественными фамилиями и реалиями.
Мир супербоевика — мужской, героический, агрессивный. Он, как в архаике или у манихеев, расколот (мы и они, свет и тьма, добро и зло), держится единственно властью (силой) и покоится на тайне. Герой — воин, вокруг — заговор, на носу — конец света (крах нашего оружия, а значит, разведки и армии, а значит, страны). Нас абзац за абзацем посвящают в то, что утаено, замаскировано, никому не известно: "Речь шла о самой грандиозной тайной операции девяностых годов", — начинается один из романов. Двойственностью пронизано все, но она же все и объединяет: мафия и спецслужбы — главные действующие лица и исполнители супербоевика — вездесущи и вечны, их всегдашним противостоянием и очередным противоборством организован мир романа и его сюжет. Второе дно есть у всех персонажей, только поскреби: мысленная реплика "Значит, и он..." ("Значит, и здесь...") сопровождает каждый шаг героя, выводящего все на истинный свет и устанавливающего тем самым справедливость и порядок. А справедливости и порядка сегодня, заметит социолог, ждет в стране едва ли не каждый.
Но при всей потаенности происходящего и непомерности испытаний герой не поражается ничему. Здесь все естественно, включая неуязвимость протагониста и "двузначность" жизни. Мало того. Образ этого засекреченного и дьявольского мира на диво знаком, легко узнаваем. Из телевизионной программы новостей — актуальность происходящего в романе, его "здесь и сейчас", максимально приближенные к календарю читателя (уже описаны и Чечня, и зарин в токийском метро, и последняя телефонная беседа Ельцина с Клинтоном). Отсюда — опознавательные знаки для географических перебросов действия по странам и континентам (погода, имя города, силуэт памятника, вывеска злачного места, название блюда). Отсюда и язык — что автора, что героев. От лексики политико-экономических ток-шоу и газеты "Совершенно секретно" с маху переходящий к языковой агрессии Жириновского.
Честертон говорил о "культе детали" в детективе. Боевик живописует крупными мазками. Время здесь — как бы хроника дня, отретушированные эпизоды которой могут тасоваться и нанизываться без конца. Пространство — как бы весь мир, но только в его полюсах (Георгиевский зал — лагерные нары, столица — глушь, Запад — Восток). Эрос — откровенно брутален: либо (чаще всего) прямое мужское насилие, нередко над мужчиной же, либо вызов противоположного пола на почти профессиональное состязание в сексуальной удали. Представление о теле — вполне анатомическое и безличное: взгляд прозектора либо каратиста. Но при всем бедламе и хаосе (в романе сказали бы "бардаке") мир прост, понятен и — в заданных границах — даже стабилен. А потому продолжение следует всегда.